Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Признаться, прочитав это, я подумал: «Не дай Бог!» Однако, увы, слишком многое в поспешно и настырно навязываемом стране и на­роду образе жизни заставляет вспомнить и эти слова, и другие, ска­занные более века назад известным публицистом Н.К. Михайловс­ким, который саркастически предрекал: «Нашему времени предстоит восстановить мораль господ... произвести «переоценку ценностей», признать «доброту» злом, а «злость» добром, упразднить любовь к ближнему и заменить ее «любовью к дальнему». Дальние — это наше потомство, будущее человечество, которое станет более совер­шенным, если мы откажемся от покровительства слабым и дадим ход сильным».

И вот уже не в меру пламенные защитники нынешних реформ, «шокотерапии» и т. п., когда им говорят о горестном положении ста­риков, с ясными глазами ответствуют: «Зато наши дети будут жить хорошо!»

Нет, что-то здесь не то, повторю я вслед за С. Алексиевич. И не в одном только моральном отношении, но даже в расчете, как ныне выражаются, «на перспективу»: не обернется ли эта дорога к очеред­ному светлому будущему каким-нибудь новым 2017 годом?

Не накладно ли это для всех выйдет?

ПРОШЕДШИЕ РЯДОМ. 4.

ИГОРЬ ДЕДКОВ И ЕГО ДНЕВНИК

Совсем молодым, двадцатипятилетним человеком Игорь Дедков запи­сал: «Может быть, этот дневник прирастет к моей душе, и я буду ак­куратен в записях». Последнее не всегда и не легко давалось. В даль­нейшем он не раз будет казниться за допущенные пропуски, за непол­ноту записей, хотя эту «вину» он во многом может поделить с самой эпохой, отнюдь не благоприятствовавшей скрупулезным трудам оте­чественных Пименов.

Даже в тетрадке за «оттепельный» 1962 год можно прочесть: «Я, наверное, рискую, делая такую запись (о том, что власти «за нас думают, за нас решают», — А. Т.). Илья Эренбург не зря писал что наше время оставит мало дневников, писем, исповедей. Оно больше время анкет, протоколов допросов, добровольных объяснений, напи­санных с горечью и отвращением. А я все-таки пишу. То ли я верю в доброту новых времен, то ли я уже ничего не боюсь, потому что верю в свою правоту и невиновность».

И уже десятилетия спустя, на сломе эпох, читая былых летопис­цев, Дедков задавался вопросом: «...А о нашем времени, много ли бу­дет?»

Ответ, конечно, еще впереди. Но что касается самого писавшего это, он свое свидетельство оставил. И чрезвычайно драгоценное, не­смотря на то, что, по первому впечатлению, долгое время вроде бы находился отнюдь не в эпицентре событий отечественной истории конца отшумевшего века.

Когда-то одного мальчика в школе наказали — в угол поставили. Дома он радостно рассказал, что ему достался лучший угол. Я при­помнил этот случай лет двадцать назад, когда Дедков прислал мне свою книжку «Во все концы дорога далека», открывавшуюся восторженной статьей о Костроме и вообще о «русской провинциаль­ной жизни, глубине страны».

Попал же он туда по пресловутому вузовскому «распределению» и не без участия всесильного тогда известного ведомства, которое и в дальнейшем не спускало своих глаз «из-под голубого околыша», как сказано в дневнике, с этого лидера университетской молодежи в бурную пору 1953-1957 годов.

Дедков был из тех, кто пылко рванулись «на подмогу» Хрущеве- кой оттепели, готовые подставить и свое плечо под ношу, и кому в ответ незамедлительно дали по рукам «за нездоровые, антипартий­ные настроения», а на самом-то деле — за неумение или нежелание довольствоваться ролью «поддерживающих и одобряющих», но упа­си, Господи, не делающих каких-либо собственных выводов и умо­заключений.

Впоследствии он начал критическую статью о творчестве Юрия Куранова цитатой из его первого рассказа: «Полет от железнодорож­ной станции Шарья до районного села Пыщуг похож на прыжок куз­нечика», и писал, что «новосел» «оглядывался вокруг потрясенно, словно Колумб на новом берегу».

«Прыжок» же самого Дедкова из столицы в Кострому больше по­ходил на административную высылку «неблагонадежного». Не куз­нечик — в зеленой траве не спрячешься, будешь под приглядом — как оказалось, на многие годы...

Двадцать лет спустя Игорь Александрович записал в дневнике, что «люди бывают жизнью затасованы, как карты, — не найдешь, где и краешком высунется». Таких судеб было много, не обо всех еще мы дознались. В иных биографиях слово «провинция» оказыва­лось синонимом той самой «среды», что — «заела». Наверное, ког­да Салтыков-Щедрин называл город, куда был сослан, не Вяткой, а Крутогорском, то имел в виду не только рельеф местности, но и пословицу о крутых горках, укатавших сивку.

Сивка и в прошлом веке был нимало не застрахован от такой учас­ти! С ним могло статься то же, что с деревней, куда наезжал Дедков. «Перемена одна, — сказано в дневнике, — от года к году — одна: тра­ва выше, кусты гуще, тропа незаметнее. Все зарастает, все пустеет».

Нелегко приходилось и ему. «Я был одинок в те первые пустые вечера в этом городе, — признавался он через год после водворения в Кострому. — Будущее, тяжелое своей неопределенностью, висело над моей головой, было моим небом... Я задыхался в те дни...» Ска­зывалась и болезнь легких.

Но оказалось, что жалеть себя — недосуг. В блужданиях по не­знакомым улицам Колумбу с невыветрившимся «университетским духом пятьдесят шестого года» и прочно «угнездившимися в душе идеалами» многое открывалось, задевало его, ранило, как например, поразительная схожесть каких-то сцен, типов, атмосферы со знако­мым по литературе о прошлом: «отпечаток бедности, ее неизменнос­ти», резко контрастировавшей с гремевшим из радиорепродукторов восславлением «неслыханной новизны и величия нашего времени».

Готовность всем сердцем откликнуться на «чужие» заботы и нуж­ды была присуща Дедкову с ранних лет. Еще в студенческие годы в дневнике появляется совестливая запись: «У меня новый дорогой костюм, а у него дешевенький, невидный. У меня позади школа и два курса университета. А у него?.. У него — инвалидность второй груп­пы и двое детей. Образование — 9 классов. Будущего нет — учить­ся не позволяет рана. Разве это справедливо? Он в 17 лет пошел на фронт — я не видел горя... Разве имею я право жить лучше, чем он сейчас?»

Подобные «высокие окликающие голоса», о которых он напишет в статье о Куранове, тревожные, будоражащие, зовущие, особенно явственно расслышал Дедков в своем костромском «захолустье».

Подходящее ли слово?! Это Кострома-то «далека от культурных центров» (смотри словарь на «захолустье»!), с ее дивными архитек­турными ансамблями, музеями, библиотеками (где Дедков вскоре и навсегда стал «своим» человеком), со Щелыковом, этим «рабочим кабинетом» А.Н. Островского, с памятью о Катенине, Некрасове, Писемском, Кустодиеве, Розанове, Флоренском?!