Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Подобное испытали и некоторые из нас, в том числе Дедков. И чтобы передать чувства, нами тогда владевшие, приведу сказанное в моей статье, напечатанной в начале драматического 1991 года как раз в журнале, в котором уже работал Игорь и который пока еще но­сил прежнее название — «Коммунист», но уже освободился от сво­ей прежней лютой ортодоксальности и вскоре стал по праву имено­ваться «Свободной мыслью»:

«Все вспоминаются стихи «немодного» нынче поэта:

Лошадь на круп

грохнулась.

И сразу

за зевакой зевака,

штаны пришедшие Кузнецким клешить,

сгрудились.

Смех зазвенел и зазвякал:

Лошадь упала! —

Упала лошадь!

Что-то похожее и нынче происходит. Общественный строй, кото­рый десятилетиями непререкаемо объявлялся абсолютным благом, величайшей победой или, на самый худой конец, — чрезвычайно удачным экспериментом, обнаружил свои катастрофические изъяны и пороки. Зашатались — и в фигуральном, и в буквальном смысле — пьедесталы его пророков и устроителей. И, кажется, уже только ле­нивый не пульнет в них и в тех, кто пошел за ними, ехидным слов­цом или прямой издевкой.

...У самых благородных и великих идей складывалась в истории человечества нелегкая, а то и просто трагическая судьба. Об этом надо помнить. Знавали они и страшные катастрофы, и самые чудо­вищные метаморфозы. При желании можно по этому поводу вволю поглумиться (за примерами подобного рода и в наши дни далеко хо­дить не надо!).

А можно — и необходимо! — снова и снова пытаться разгадать, почему самые лучшие человеческие устремления в который раз тер­пят неудачу, как бы искривляются, деформируются.

«Мы смеемся над Дон Кихотом... но... кто из нас может, добросо­вестно вопросив себя, свои прошедшие, свои настоящие убеждения, кто решится утверждать, что он всегда и во всяком случае различит и различал цирюльничий оловянный таз от волшебного шлема?... Мы сами на своем веку, в наших странствованиях — видали людей, уми­рающих за столь же мало существующую Дульцинею или за грубое и часто грязное нечто, в котором они видели осуществление свое­го идеала и превращение которого они также приписывали влиянию злых, — мы чуть было не сказали: волшебников — злых случайнос­тей, — печально констатировал Тургенев еще в середине позапрош­лого века и тут же, казалось бы, неожиданно и, к вящему огорчению современных скептических умов, заключал: — Мы видели их, и ког­да переведутся такие люди, пускай закроется навсегда книга исто­рии! в ней нечего будет читать».

И эта мнимая непоследовательность старого «прекраснодушно­го» писателя, по мне, куда предпочтительнее нашего головокружительного большого скачка от одически восторженных гимнов все­му происходившему, стоголосым хором перепевавших: «Куда ты ска­чешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?.. Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься?» и т. д., и т. п. — к ехидному ерническому улюлюканью: «Лошадь упала! Упала лошадь!» заканчивалась моя статья.

На смену горбачевской нерешительности, неторопливости при­шла лихорадочная ломка и государства, и всего недавнего уклада, а следом — переоценка ряда принципов и убеждений. Вновь, как в позапрошлом веке, в России, по толстовскому выражению, все пере­вернулось.

Прежде преданная анафеме частная собственность не просто справедливо восстановлена в правах, но стала предметом форменно­го идолопоклонства, когда чуть ли не все ее проявления возводятся на пьедестал и объявляются предметом для подражания.

Между тем век с лишком назад философ Владимир Соловьев пи­сал, что «собственность сама по себе не имеет ничего абсолютного»: «Это — ни священное благо, которое надо защищать любой ценой и во всех его проявлениях, ни зло, которое должно обличить и уничто­жить. Собственность — относительный и обусловленный принцип, который должен подчиняться принципу абсолютному — принципу нравственной личности».

Какое там! Последний принцип нынче в явном загоне. Как бы ни был зыбок и часто даже лицемерен якобы общенародный характер общественной собственности в СССР, гайдаро-чубайсовскими ре­формами она была фактически отдана, говоря по-старинке, на по­ток и разграбление. И ни «практики» приватизации (справедливо переименованной народом в прихватизацию), нажившие на ней бас­нословные капиталы, ни «теоретики», спланировавшие и запустившие ее в ход, нравственной стороной дела нисколько не были оза­бочены.

Когда Егора Гайдара спросили, не опасался ли он браться за ре­формы, он эффектно изрек, что хирург не должен приступать к опе­рации, если у него дрожат руки... Но вот операция прошла, и не ска­зать, чтобы так уж удачно. Помимо выигравших от нее, есть не прос­то проигравшие, но и вовсе выбывшие — не из игры — из жизни.

Чеховский доктор Астров, усталый, опустившийся человек, аттестующий себя циником, тем не менее, мучится неотступным воспоминанием, как у него еще «в великом посту (а действие пьесы «Дядя Ваня» происходит много позже, летом — А.Т.) ... больной умер под хлороформом». Современный же «хирург» сколько уж раз за минув­шие годы писал и рассказывал о проделанной «операции» — и на челе его высоком не отражалось ничего! Остановившиеся заводы? Заросшие сорняками, брошенные поля? Учителя в обносках? Дро­жащие руки, тянущиеся за подаянием? Что ж такого! Лес рубят — щепки летят!

Подобное, почти сталинское хладнокровие — вещь заразитель­ная. И социологические опросы начинают сигнализировать, что «здоровый индивидуализм» вовсю теснит «отсталый», «совковый» коллективизм и всякое там «чувство локтя» и что немало людей ре­шительно отдают предпочтение собственному преуспеянию, чужим же существованием и горестями мало озабочены.

Есть мнение, что это неплохо: развивает целеустремленность, жизнестойкость! Вот и один молодой политик, стыдясь за наше «вар­варство», вздыхает по западным «добродетелям»: «Первая — чрез­вычайный прагматизм. Вторая — достаточная прямолинейность и устремленность к цели». «Они гораздо большего в своей жизни мо­гут добиться», — заключает господин Немцов.

А мне вспоминаются слова из дневника Михаила Пришвина: «Боже мой, что было бы на земле, если бы каждый сельский хозя­ин ясно и точно видел цель свою: свиную тушу и больше ничего. Не было бы Руссо, Толстого, Аксакова, русского народа, старинных уса­деб, воспоминаний, да ничего не было бы: поели бы и еще откорми­ли, и еще поели, и так бы шло».

Разве тут речь только о сельском хозяйстве и свиной туше? Заме­ните «сельского хозяина» лощеным менеджером или процветающим банкиром, — суть останется та же!

Почти двести лет назад, в момент, когда многие мечтали о рево­люции, Щедрин написал:

«...Мало сознавать ненужность и вред предрассудка (эвфемизм, обозначающий устаревший общественный порядок — А. Т.), а нуж­но еще прийти к убеждению, что силы, необходимые для его сокру­шения, имеются в наличности, и притом для того, чтобы надолго не скомпрометировать дорогого дела».