Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Неизменно получали отклик в колонке книги и мемуары не толь­ко о героях Великой Отечественной войны, но и о ее нескончаемых жертвах — безутешных матерях и вдовах, о «поседелом детстве», о подростках, которые не по возрасту рано встали к станкам и «от­дали Отечеству не злато-серебро — единственное детство, все свое добро», как сказано в прекрасных стихах Бориса Слуцкого, или даже занимались поистине ратным трудом, как герои одного очерка, раз­минировавшие восемьсот восемьдесят (!) гектаров колхозных полей, хотя «по всем правилам раз пятьдесят должны были подорваться».

Даже неполный перечень «персонажей» известинских колонок может дать определенное представление о постепенно складывав­шейся перед их читателем картине отечественной (хотя и не толь­ко...) культуры: и это не одни классики «первого ряда», но и Николай Новиков, в чьем лице, по выражению Ключевского, «неслужащий русский дворянин едва ли не впервые выходил на службу отечест­ву с пером и книгой», и скромнейший Яков Полонский, чей поэти­ческий «костер» светит нам доныне, и оба Якушкины — декабрист и бродяга-фольклорист, и Аксаковы, и Петр Лавров, и еще недавно начисто отлученный от родины Павел Милюков, и другой «опаль­ный» — Виктор Некрасов, и не согнутый десятилетиями лагерей и тюрем прекрасный писатель Олег Васильевич Волков, — а скольких достойнейших имен я еще не назвал!

Побывали «в гостях» у колонки и такие замечательные (а то и ге­ниальные) художники, как Нестеров, Васнецов, Врубель, Борисов- Мусатов, Кустодиев, Добужинский, Кузьмин (к тому же чудесный мемуарист), Владимир Фаворский, и целое театральное «созвездие» (как называлась книга Александра Мацкина об этих людях): Ста­ниславский, Михаил Чехов, Сергей Образцов, Цецилия Мансуро­ва, Евгений Вахтангов, Алексей Дикий, Андрей Лобанов, Эраст Га­рин...

Доброе слово, как известно, и кошке приятно. И радостно вспом­нить, что после появления рецензии на другую книгу Мацкина — «Гоголевские фейерверки» — старый и больной автор вновь уселся за письменный стол.

Надо еще сказать, что известинская колонка была для меня спаси­тельной отдушиной в последние «застойные» годы, когда и в литературной критике воцарилась удушливая атмосфера беспардонного хваления «сановных» писателей, боязни словечко сказать «про­тив шерсти» и вообще чем-либо возмутить стоячие воды идеологи­ческого болота.

Через год после начала перестройки главный редактор «Литера­турного обозрения» Леонард Лавлинский с горечью писал, что даже его «специализированный» (целиком состоявший из критических статей) журнал «не смог, к примеру, опубликовать некоторые едкие заметки А. Туркова из-за того, что одновременно в них задевалось несколько ответственных лиц». Хорошо еще, что некоторые заметки «отважились» напечатать другие издания, например, «Литературная учеба», приютившая статью «Похвала наповал».

Другие же вылеживались годами. Даже «Известия», почти безот­казно помещавшие тогда все, выходившее из-под моего пера, в пер­вые годы перестройки однажды струхнули. Правда, поначалу тог­дашний глава отдела фельетонов Владимир Надеин, прочитав при­сланный ему материал, сгоряча позвонил Нине и сказал, что назавтра я проснусь знаменитым.

Но... долго это завтра не наступало! Советовались, обкатывали, смягчали, сокращали — и так и не решились.

Приведу этот злополучный текст (тем более, что он невелик), обо­шедший несколько редакций и увидевший свет только летом 1987 года.

Встретившись тогда со мной, Татьяна Бек уверяла, что давно так не смеялась. А мне было грустно, что даже и теперь из текста исчез­ли некоторые строки.

Не домурлыкаться бы...

«Поглаживая развалившегося у него на коленях и ласково мурлыкав­шего ежа...»

— С ума сошел! — решит читатель — Еж у него замурлыкал! «Поглаживая...» Про иголки-то забыл?

А если я фигурально — про ту самую критику, которую когда-то с этим симпатичным зверьком сравнивали? И ведь верно — когда ей что-то не нравилось, критика выставляла иглы и кололась.

Только недаром все эти глаголы употреблены тут в прошедшем времени. Похоже, что вынужденный по временам недовольно поглаживать свербевшие места писатель вознегодовал: что такое! Ни тебе сесть-посидеть спокойно или, упаси Бог, почивать на лаврах! А ведь такие успехи наука делает, всякая там селекция, генная инжене­рия — вот и вывели бы кого-нибудь попокладистее!

Скоро сказка сказывается, однако и дело, случается, ее обгоняет. Откроешь нынче журнал, другой, заглянешь в соответствующие разделы — и что же видишь?! Мурлычет брат-критик, прямо-таки трет­ся о монументальную писательскую ноту:

— М-м-могуче, м-м-могуче написано! Кла-а-асик вы, уважаемый, кла-а-асик! Мур-мур-мур... Про одного из наших протаимов ищете, как другой прозаик выразился? «Нанизывает на золотую нить новые и новые драгоценные жемчужины» своих романов! Куда уж мне, ежу стриженному! Правда, на юбилее это было сказано, в день, как гово­рится, заслуженных преувеличений (оттого и об имени умолчим), но, по моему разумению, и в будни подойдет! Кла-а-асик!

И — шасть к другому автору.

— Читали, как я о вас? «Карюха стало именем нарицательным вслед за Холстомером и Каштанкой...»

(Читатель, конечно, помнит, что Лев Павлович... то бишь Антон Николаевич... простите, вконец запутался! — Михаил Николаевич Алексеев написал повесть о лошади Карюха. Так это о ней).

Или вдруг о поэте узнаешь, что он «стал истинным проводником общенародного, общенационального, общегосударственного чувс­тва», что «мнение народное» «поддерживает высоту и крепость его голоса», что его «широко и чисто звучащее слово — верное «эхо рус­ского народа»...

А? Что? Мы, видать, невзначай с печатных страниц в какой- то банкетный зал соскользнули? За что пьем? С какой это я датой позабыл поздравить Владимира Фирсова, которому, видать, по та­кому случаю столь щедро «передарили» слова, сказанные о себе юным Пушкиным («И неподкупный голос мой был эхо русского народа»)?

Испуганно листаю литературную энциклопедию... Фу, отлегло: Владимир Иванович еще на весьма дальних подступах к юбилею. Перед нами, так сказать, первая примерка будущего праздничного костюма... Или даже памятника?

Вы скажете: серьезный писатель должен быть смущен подобны­ми поцелуями. Ну, а если дрогнет? Если кокетливо разведет руками, подобно одному современному драматургу перед восторженной пок­лонницей: «Я уж даже старался как-то написать плохо — не могу!» (слова Цезаря Солодаря).

Или даже величаво выйдет на трибуну и молвит: «Хочу сказать о своей сестре — краткости... Мы с Антоном (да Чеховым же!) всегда говорили, что краткость — сестра таланта...».

Ох, не домурлыкаться бы до такого!».