Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Стояло прекрасное жаркое лето. Обжив Карпогоры, вдоволь на­купавшись в быстрой и чистой Пинеге, мы стали совершать «рейды» и вверх, и вниз по реке. Нашей обычной «добычи» в подобных поездках — деревянных церквей — на Пинеге почти не сохранилось, зато любовались мы и старыми домами, и чудесными амбарчиками, целыми стайками сто­явшими возле деревень. А уж какой колоритной речи наслушались! В одном селе из окна аэропорта, попросту же сказать — избы, на­чальница так отчитывала набедокурившего мальца:

— Ты, Петька, совсем обасурманился!

Возле прежней столицы края, так и именовавшейся — Пинега, мы поднялись на высокую гору, где стоял Красногорский монастырь. Удивительный открывался оттуда вид на округу — на реку с ее отме­лями, заречные леса.

Однако, рассматривая совсем недавно обнаруженную здесь над­гробную доску князя Василия Васильевича Голицына, мы сердеч­но посочувствовали ему, вероятно, весьма уныло созерцавшему эту красоту в своей ссылке.

Благодаря Сурикову и его знаменитой картине редкий человек не почувствует, что пережил недавний петровский сподвижник Меншиков в Березове на Оби. Поистине, как написал Ярослав Смеля­ков, —

Живая вырыта могила

За долгий месяц (езды — А. Т.) от столиц.

А вот бедного Василия Васильевича кто помнит? Меж тем это одна из самых трагических фигур нашей истории. Фаворит царевны Софьи, он при ее падении «автоматически» угодил в злейшую опалу и, пожалуй, не только у Петра, но и у потомков и историков.

Чаще всего вспоминают его неудачный поход на Крым. Что ж, он, и верно, никакой не полководец. Зато не только образованней­ший человек, изумлявший заезжих европейцев своими познаниями и библиотекой, но и далеко опередивший время мыслитель, кото­рый еще на рубеже XVII — XVIII веков считал возможным... осво­бодить крепостных крестьян, да еще уступив им обрабатываемые ими земли.

«Подобные мысли о разрешении крепостного вопроса стали воз­вращаться в русские государственные умы не раньше, как полтора века спустя после Голицына, — почти горестно замечает Ключевс­кий, посвятивший ему небольшую, но исполненную явного сочувствия главу. — Несомненно, широкие преобразовательные планы родились в его голове».

«Репрессированный» Петром Голицын, по иронии судьбы, был, считал Ключевский, «ближайшим его предшественником и мог бы быть хорошим его сотрудником, если не лучшим».

Суриков написал своего Меншикова, нарочно нарушая пропор­ции, чтоб зритель ощутил, как тому тесно в березовской избе — и во­обще в изгнании. Но какую ж еще большую «тесноту» должен был испытывать Голицын со своими увядающими мыслями и проекта­ми на пинежском просторе, для него обернувшемся лютейшим за­стенком!

Встретились мы на Пинеге и совсем с другим человеком, но тоже по-своему пребывавшем в заточении. Странно вроде бы так писать об улыбчивом и гостеприимном хозяине избы, куда мы зашли мо­лока выпить? Но то был пожилой солдат, воевавший под Москвой, как еле-еле можно было уразуметь из его невнятной речи. Тяжкое челюстное ранение не позволяло ему рассказать о пережитом хотя бы нам, редким гостям в глухой, малолюдной, умирающей деревне... Одно из самых печальных впечатлений этой поездки!

Верколу мы все же посетили, хотя столкнуться с Федором Алек­сандровичем и побаивались. Добираясь туда на автобусе, миновали поселок, где, по словам попутчиков, еще недавно была ракетная база, которую пришлось срочно передислоцировать: кто-то из бежавших на Запад военных (не Пеньковский ли?) предположительно выдал ее местоположение... А уж сколько было в эту безнадежно искорежен­ную землю денег закопано!..

Не только опасаясь встречи с Абрамовым, но и чтобы не опоз­дать на возвращавшийся в Карпогоры автобус, мы, к сожалению, ос­матривали Верколу весьма торопливо. Впрочем, мне еще предстоя­ло здесь побывать...

В самом начале восьмидесятых годов мне поручили написать книгу об Абрамове для французов, из которой постепенно выросла и другая, уже для отечественного читателя.

Она близилась к завершению, когда в мае 1983 года писатель, бу­дучи в столице, серьезно занемог, и в разговоре с навестившей его в гостинице знакомой мрачно пошутил, что вот, мол, Твардовский умер сразу после шестидесяти, так почему ж ему, Абрамову, должна быть отпущена более долгая жизнь... Поздний телефонный звонок: «Вы уже знаете?»; скорбный, пе­реполненный народом зал ленинградского Дома писателей, где, ка­жется, еще так недавно звучали слова самого Абрамова:

«...Нынешняя гражданская панихида, думаю, могла бы быть и не в этом зале. Она могла бы быть в самом сердце Ленинграда — на Дворцовой площади, под сенью приспущенных красных знамен и стягов, ибо Ольга Берггольц — великая дочь нашего города, первый поэт блокадного Ленинграда».

А теперь новое горькое прощание...

Всякие речи, бывает, звучат при этом, могут затесаться в череду ораторов совсем случайные люди, приняв приличествующую слу­чаю скорбную мину.

Но вот берет слово Василий Белов, тоже, как и покойный, нелег­кого характера человек, и в его словах звучит неподдельная боль ут­раты друга, единомышленника, товарища в самых жарких схватках («Мы говорили с ним о повороте северных рек...», — роняет Белов, и нетрудно представить, как «без ушей закипали» оба, возмущаясь этим — в ту пору всячески прославляемым! — «проектом века», как нож нацеленным в живое тело родной земли!).

Выступает Лев Додин, режиссер, блистательно перенесший абрамовскую прозу на театральные подмостки, поставивший «Братья и сестры» и «Дом».

«Не знаю, что получится у них, — записывал Федор Александро­вич, когда Додин со студентами Ленинградского театрального инс­титута надолго обосновался за рекой, в кельях Веркольекого монас­тыря, — но в одном уверен: это будет спектакль искренний и чис­тый».

Действительность превзошла самые смелые ожидания: в «Доме» на сцену явилось поистине «зеленоглазое чудо» — Лизка (актриса Татьяна Шестакова), а невероятно длинный по театральным меркам рассказ Евдокии, которую сыграла В. Быкова, держал в напряжении весь зрительный зал...

Эта гражданская панихида тоже «могла бы быть и не в этом зале». И она действительно продолжилась за сотни километров отсюда: тело Абрамова уносит сначала один самолет, потом другой, помень­ше, и, наконец, грузовик, медленно-медленно ползущий светлой, бе­лой майской ночью по улицам районного центра — Карпогор, одной из первых ступенек, по которым входил в жизнь будущий писатель.

«Был мартовский воскресный, морозный и ясный, день 1934 года, — вспоминал Абрамов, — и я, четырнадцатилетний деревенс­кий паренек, с холщовой котомкой за плечами, в которой вместе с бе­льишком была какая-то пара ячменных сухариков... в больших растоптанных валенках с ноги старшего брата, впервые в своей жиз­ни вступил в нашу районную столицу — Карпогоры. Тогда это было обыкновенное северное село, но все мне казалось в нем удивитель­ным: и каменный магазин с железными дверями и нарядной вывес­кой, и огромное, по моим тогдашним представлениям, здание двух­этажной школы под высоким, мохнатым от снега тополем, где мне предстояло учиться, и необычное для моей родной деревни много­людье на главной улице».