Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

В ветхих листочках, в не совсем складных словах дышали любовь к своей «дорогой и горячо любимой до конца... жизни незабвенной». желание посильно утешить, приободрить ее, и качалось, письмо, как жар костра — угольком, того гляди могло «стрельнуть» обжигающей песенной строчкой:

Пусть свет и радость прежних встреч

Нам светят в трудный час.

А коль придется в землю лечь,

Так это ж только раз.

...И что положено кому, —

Пусть каждый совершит.

На следующий год я предлагал Нине снова поехать в Варзугу, но надо было знать мою жену, вечно опасавшуюся быть назойливой: а не стесним ли мы тетю Стешу в ее крохотной избенке? Да и в новые дали тянуло.

Мы звали ее к себе, но как-то не додумались просто заранее пос­лать деньги на поездку: тогда бы она, наверное, сочла бы себя «обя­занной» приехать. Зато ее любопытный сосед, будучи в Москве, при­шел даже незваным!

Вскоре тетя Стеша умерла... Смотрю на ее фотографию в празд­ничном, но таком, в сущности, скромном наряде, которую мы у нее выпросили, и думаю, как ее судьба похожа на другую, столь же дра­матичную — и, увы, типичную — смоленской тетки Дарьи, о кото­рой писал поэт:

С ее терпеньем безнадежным,

С ее избою без сеней

И трудоднем пустопорожним,

И трудоночью не полней.

Вечная ей память! Спасибо, что слегка уже знакомый читателю Станислав Панкратов посвятил ей в своей книге целый очерк.

Летом 1973 года мы отправились на Мезень. Из Архангельска прилетели в большое село Лешуконское, где по всему берегу стояли прекрасные большие дома с коньками на крышах.

Конечно, и в прошлые годы мы не раз любовались могучими се­верными постройками. Но тут зрелище было особенно впечатляю­щим: эдакий богатырский строй, вызывавший мысли о тех, кто все это возводил. За каждым домом, думалось, стоит своя история.

И все же в Лешуконском мы не задержались: хотелось поднять­ся выше по Мезени, и мы — снова на самолетик (старый знакомый Ан-2), который доставил нас на конечный пункт намеченного марш­рута — в деревню Вожгора. Никогошеньки мы там не знали, но не­званых гостей тут же приютили работавший на почте Павел Алексе­евич Поташов и его жена Ульяна Алексеевна.

То была, пожалуй, самая благополучная семья изо всех, которые доведется увидеть в этой поездке. Да и вся деревня — правда, воз­можно, из-за краткости проведенного там времени — оставила впе­чатление относительного благоденствия. (Кстати, единственное мес­то, где на нескольких избах красовалась табличка: «Здесь живет по­четный колхозник...»!)

И это несмотря на страшные потери военных лет: на обелиске, воздвигнутом в память о погибших, насчитывалась сто одна фами­лия!

В соседней Радоме тоже оживленно: повсюду строят новые дома или перестраивают старые. Стук доносится даже с крыльца, мимо которого мы идем, где орудует совсем еще малыш.

А на обелиске — еще сорок пять имен, причем особенно часто повторяются Кармановы и Сауковы.

Павел Алексеевич свез нас на своей моторке вниз по Мезени. Вскоре мы оказались в деревне Чучепала. Жители объясняли это на­звание тем, что некогда сюда вторглось огромное вражеское войс­ко — чуча (искаженное «чудь»?), а потом вдруг чудесным образом исчезло, словно сквозь землю провалилось — «пало».

Остановились у Александры Максимовны Кузьминой, очень при­ветливой и словоохотливой.

— Где мелко бродила, где глубоко, за коробок (спичек — Л. Г.) работала, а производства не бросала! — весело и горделиво говори­ла эта «золота молодка», как звал ее свекор. Тут же привела и цифру стоимости трудодня — девять копеек.

В войну же ей случилось быть мобилизованной на лесоповал, где вообще работали только за паек. «Белее бересты была», тогда как обычно «на щеках — зарева» (румянец).

Теперь у нее пенсия — шестьдесят пять рублей, а у мужа будет пятьдесят пять. Несомненный «рост благосостояния», поскольку до 1953 года все, сообща с дочерью Любой, не зарабатывали и шес­тидесяти. И даже «золота молодка» упомянула, что тогда «люди уже на все готовы были» (подобную фразу я услыхал там еще от кого-то).

С негодованием вспоминала Александра Максимовна, как в од­ной семье в недавние годы за недоимки отобрали самовар и постави­ли в магазин на продажу. Старик-хозяин Христом-Богом умолял зна­комых выкупить: тяжело было смотреть!

Еще о налогах и недоимках. Не попав на самолет, мы как-то заночевали у начальника аэропорта Михаила Николаевича Семе­нова, и он рассказывал, что до его ухода на фронт родителям при­шлось даже корову продать, чтобы выплатить военный налог (по пятьдесят рублей на родителей и двух сыновей). От Михаила Ни­колаевича, который учился на саперных курсах в Архангельске, мы едва ли не впервые узнали о частых бомбежках этого города и ца­рившем там голоде: прямо на улицах умирали, трупы сваливали в общую яму...

Сам рассказчик, раненый и контуженный под Пинском, вернув­шись домой, работал в колхозе бухгалтером, а, когда был аресто­ван председатель, который как-то небрежно обошелся со сталинс­ким бюстом, Михаила Николаевича определили на освободившийся пост, хотя из-за контузии он еле слышал, что говорят на собраниях. Райком партии даже снял его (своя рука — владыка!) со второй груп­пы инвалидности, чтобы нельзя было отказаться от работы. А ког­да Михаил Николаевич все же как-то исхитрился извернуться, то — видно, по той же райкомовской механике, — удивительным образом остался без трудового стажа.

Раскулаченных односельчан Александра Максимовна поминала добром (как многие и в других местах): «Работники были...». Когда через сорок лет после «великого перелома» в деревню приезжал со­сланный священник, его встретили хорошо.

С войны в Чучепалу не вернулись сорок два человека, в том чис­ле двое из пяти братьев нашей хозяйки.

Ниже по Мезени, в деревне Палащелье под шум зарядившего на два дня дождя свою одиссею рассказывала нам Тамара Серге­евна Новикова. Было ей в войну шестнадцать, отец погиб (вообще вернулось пять-шесть человек из шестидесяти мобилизованных). Тем не менее, когда она, мобилизованная на трудфронт, не смогла добраться до Архангельска из-за распутицы, ее судили («Два меся­ца отсидела, как в гости сходила»). Матери же с детьми определили пенсию в семьдесят рублей, и то не сразу. Выдавали пять кило­граммов ячменя на полгода и более. Как перебивались? Толкли со­лому и пекли.

У соседей же как раз 22 июня 1941 года медведь корову задавил. Как выжили — непредставимо. «Тогда война была, так мы все за­мерли», — объясняет женщина, почему мала ростом. (И как тут не вспомнить абрамовскую Лизу Пряслину, о которой старший брат с горечью думал: «Как болотная сосенка-заморыш», и ее младших братьев — «худющих, бледных, как трава, выросшая в подполье»).