Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Мы бывали вместе столько времени, сколько только было воз­можно, но при всей бурно возраставшей тяге друг к другу не позво­ляли себе ничего «этакого». «Не будем никого огорчать!» — мягко и вместе с тем непреклонно сказала С. в одну напряженную минуту.

Вечерами мы сидели, обнявшись, у нее дома и бесконечно слуша­ли ее любимую пластинку — знаменитый, очень популярный в Бол­гарии вальс из американского фильма по «Доктору Живаго», еще не предвидя, что и нам, как его героям, предстоят годы нескончаемых разлук. Уже наступала ночь, когда я возвращался в гостиницу парком и улочками, засаженными белеющими в темноте розами...

Но вся эта идиллия резко оборвалась, когда, прилетев в Москву 15 июня, я не мог ни дозвониться, ни достучаться в квартиру. Ког­да уже потащил чемодан к соседской двери, чтобы, оставив его, на­чать поиски Нины, из нашей собственной, наконец, выглянул вылез­ший из ванны сын.

Он только что вернулся домой. Накануне им с Ниной позвонила с Ярославского вокзала какая-то незнакомая женщина и, по просьбе наших дачных соседей — Дорошей, сообщила, что тяжело заболела Нина Яковлевна, моя теща.

Димка с Ниной добрались в Арханово только поздно ночью, вы­звали скорую помощь из относительно близкого Хотькова, и врач диагностировал тяжелейший инфаркт (да и было Нине Яковлевне уже за восемьдесят). По ужасной дороге, под аккомпанемент голоса врача, повторявшего по рации: «Везу тяжелую больную!», доехали до Хотьковской больницы. Нина осталась с матерью, Димка же дол­жен был отправляться на работу.

В свою очередь я тоже добрался в Хотьково лишь поздним вече­ром. В электричке били стекла, в больничном парке отчаянно вопило воронье. Я нашел своих в жалкой, но все-таки отдельной клетушке. Нину удалось положить поспать. Нина Яковлевна только временами приходила в сознание, чаше бредила, меня не узнавала и даже жало­валась, что ей надоедает и мешает встать какая-то большая собака.

— Мама, это же Андрюша, — увещевала Нина.

— Что ты говоришь! Я же знаю, что он в Болгарии!

Утром семнадцатого июня она умерла.

Эти дни — одно из самых ужасных моих воспоминаний. Нина же была совершенно убита.

Нетрудно понять, что контраст с недавним болгарским времяп­репровождением был ошеломительным и терзавшим совесть.

Узнав о происшедшем, С. отозвалась немедленно: «Теперь ты — целиком — нужен жене, — писала она. — Андрюша, я не буду мешать, я буду молчать, если это нужно, если ты так захочешь. Все мои думы с тобой, но если это плохо и не нужно, я постараюсь сно­ва стать просто знакомой. Ты только всегда говори мне правду, хо­рошо?»

Но рядом простодушно-жалобное: «Завчера я была в Кюстендиле... Господи, как хороша была бы эта поездка, если (бы) мы были вместе!»

Теперь нас связывал, по ее выражению, только «ручеек» писем, полных бережности друг к другу, каких-то неясных надежд и редко сбывавшихся планов, а в то же время предчувствий, — снова по ее словам, «что судьба нам мало что уготовила... лучше смотреть трез­во на вещи».

Иногда С. удавалось приехать в Москву, и она потом бесконечно вспоминала о наших поездках в Загорск, в осеннее Абрамцево с усеянным желто-багрянными листьями прудом, вечерний вид с Воро­бьевых гор, исхоженные вместе тихие переулки, короткие встречи у знакомых или в казенной обстановке ее гостиничного номера.

Но время — да что время: годы! — шли. И в ее письмах появи­лись то натужно-трезвые — «Иногда (прости меня, боже!) мне ка­жется, что так лучше — быстрее и легче все забудется», то отчаян­ные ноты: «...НЕЛЬЗЯ НАМ НЕ БЫТЬ ВМЕСТЕ! А то мы устанем ждать».

Сообщая о свадьбе брата, С. выражала опасение, что теперь мать, которую она бесконечно любила, начнет «обрабатывать» насчет за­мужества и ее.

А ведь... — «Я знаю, Андрюша, что никакой революции не будет и что княгиней (она шутливо именовала меня князем —А.Т.) буду только в письмах, и наверное — в чувствах (надеюсь!)»

И при этом — по-прежнему: «Я от тебя ничего не хочу: никаких обещаний, никаких резких и нехороших поступков... Это жизнь сде­лала нам подарок — пусть будем рады ему. Хорошо, что встрети­лись, хорошо, что далеко-далеко отсюда живет родной, близкий, лю­бимый человек».

................................................................................................................................

«Она сидела на полу и груду писем разбирала...» Это я печально подтруниваю над своим нынешним времяпрепровождением.

Что такое? Задевались ли куда-нибудь за минувшие десятилетия иные густо, а потом и куда реже исписанные листки? Ведь теперь они все чаще отделены друг от друга целыми годами. То ли неког­да бурный «ручеек» стал пересыхать (по чьей-то вине или инициа­тиве)?

Сыграло ли роль, наконец, что С. познакомилась с Ниной, при­ехавшей в Софию по своим редакционным делам и что-то привез­шей ей от меня? (Нина говорила, что С. была с ней приветлива, но заметно напряжена). И в результате окончательно решила «никого не огорчать»?

Порой в письмах возникают отголоски всех этих переживаний:

«На днях получила твое письмо и ужасно обрадовалась, — пи­шет она 14 ноября 1976 года. — Читала, перечитывала, вспомина­ла. Я тебе говорила, что тогда (? —А.Т.) у меня было очень нелепое чувство: то ли мы больше не увидимся, то ли вообще не расстанемся... Поэтому все было как-то нереально и как всегда — до боли не­законченное. Привыкаю к этому, привыкаю и все не могу привык­ать... Надо впасть в анабиоз — пока пройдут следующие четыре или пять лет».

И снова — теперь уже огромнейший пробел... Только ли по вине «архивиста»?

Но вот лежит передо мной ответ на поздравление с «невеселым юбилеем»:

«Живу я очень тихо и одиноко — муж у меня умер восемь лет на­зад..».

Если и раньше она сетовала на скудость «информации», приноси­мой ручейком, то что сказать в этом случае?

Благо, что в других отношениях письмо многое приоткрывает в ее биографии и нынешнем образе жизни.

Что касается собственного здоровья, она сообщает о нем походя, комически жалуясь, что отныне не может «бегать ни за трамваем, ни за мужчинами».

Зато оказывается, что происшедшая в стране реституция вернула ей дедовский дом и «немножко земли» в родных местах, где она не была с первых послевоенных лет, и это помогает ей с дочерью как-то сводить концы с концами. Помимо множества стихов, написала она и автобиографический роман.

Еще через пять лет С. сочувственно откликнется на весть о смер­ти Нины, упомянув, что «она была умный и хороший человек». «Ко­нечно, — заключает она, — никак не могу полностью представить себе, какое одиночество обрушилось на тебя...».

И в более позднем письме: «Хорошо только, что у нас есть о чем вспоминать. И я благодарна судьбе за наше длинное, с перебоями, но не знающее скуки и разочарования знакомство — нет, — тут же поп­равляется, — вернее, чувство близости, доверия, теплоты».