Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

межзвездной почти пустотой,

сам отпетый, замолкший, поблекший, пустой...

Он как-то выразил надежду, что люди его поколения нет-нет да обмолвятся его строкой. Но думается, что многие даже из следую­щих читательских волн расслышат его благородную боль за все, что было пережито страной и народом.

Не знаю, великий он или не великий. Знаю, что он — из тех, кого ровесник называл «золотыми ребятами сорок первого года», а его имя — одно из драгоценных имен русской поэзии.

Наша поездка была богата впечатлениями: Плевен, Пловдив, Вар­на, Бургас, Несебер сменяли друг друга, пусть и в несколько досад­но лихорадочном темпе, да еще со всякими ритуальными посещени­ями. Временами доходило до смешного: где-то возле Казанлыка при­везли в какой-то знаменитейший винный погребок, где у входа нас ожидали... пионеры с цветами. Вера Михайловна Инбер аж руками всплеснула при виде этой «мизансцены» и категорически отказалась идти сквозь этот строй, сославшись на возраст (и правда, преклон­ный) и усталость. Впрочем, когда мы некоторое время спустя вернулись после «дегустации», то по оживленному выражению лица на­шей «старейшины» поняли, что и ей порядком «поднесли»!

Самым же большим событием в этом путешествии стали для меня часы, проведенные в древней столице страны — Тырнове. По­мимо того, что город, стоящий над рекой Янтрой, изумительно кра­сив, здесь у меня возникло знакомство с поэтессой С., тоже, как Ве­селин, сделавшейся моим другом и — что уж теперь таить! — серь­езным увлечением.

В тот вечер ей вручали какую-то премию, вызвали на сцену. Тут-то я и увидел С. Ей было тридцать три, и очень она была хороша с ясным открытым лицом, пышными каштановыми волосами и скром­ным достоинством (чем-то напоминавшим свойственное и Нине).

В фойе я передарил ей преподнесенные мне, как всем русским гостям, белые гвоздики. Несколько удивившись, она даже сказала что-то насмешливое, отстраняющее.

Однако, когда потом некоторых из нас пригласили на костер в ок­рестный лес, мы — разумеется, не без моих усилий, — оказались поблизости друг от друга, перебросились словцом-другим, а когда вдруг заморосило, я снял пиджак и укрыл новую знакомую.

Позже, на банкете, Веселин, уловив мой нескрываемый интерес к С., предпринял рейд туда, где она сидела (да не одна, а с мужем), «выкрал» ее и привел в нашу компанию.

Не очень это, конечно, было тактично с точки зрения «болгаро­-советских отношений».

Однако нам было весело, я что-то удачно сострил и получил от­кровенное одобрение «похищенной». Потом же мы и вовсе сбежали вдвоем на узкие и прелестные улочки ночного города, бродили, не­смотря на вялый дождь, о чем-то болтали и потом вернулись в чей-то номер, где она сидела, сбросив туфли, видимо, все-таки промок­шие.

Но вскоре за ней пришли, вероятно, шепнув о мужнином недо­вольстве. (Впрочем, Слуцкий, добродушно-усмешливо наблюдав­ший за нашим «романом», считал, что С. к мужу уже равнодушна).

Снова мы увиделись лишь в самые последние дни, проведенные в Софии, перед отъездом. Корректно, хотя для меня внутренне напря­женно, состоялось знакомство с весьма импозантным супругом С.

Едва ли не в тот же день на каком-то сборище в Союзе болгарских писателей я, выступая, сказал, что уезжаю влюбленным в эту страну и даже конкретно в некоторых людей. Чуточку позже украдкой поко­сился — ясно, в чью сторону. С. сидела, чуть пригнувшись и прижав ладони к щекам; похоже, что покраснела.

Год спустя летом она приехала в Москву вместе со знаменитой поэтессой и какой-то художницей. Мы раза два-три встретились, хотя в это время мы с Ниной жили на даче. Были у Маргариты Алигер, в другой раз я постарался показать гостье старую Москву — Ко­ломенское, очень ей понравившееся, Крутицкое подворье. Погода не благоприятствовала походу, да и заблудился я слегка на плохо осве­щенной улице, но в этот момент С. весело взглянула из-под какого- то платочка и уверила меня, что ей очень хорошо. С нежностью вспо­минаю, что когда однажды позвонил ей в гостиницу и спросил, что она делала, то услышал в ответ: «Немножко читала, немножко жда­ла!»

Позже с какой-то делегацией мне был прислан простой и милый подарок — штопор, упрятанный в медном ключе, с запиской, что это ключ от любого болгарского дома.

Через два года С. позвонила, что она опять в Москве. Я примчал­ся в гостиницу с памятными белыми гвоздиками, и мы снова немно­го побродили по осеннему городу, побывали в Донском и Новодеви­чьем монастырях.

Она уже рассталась с мужем и не скрыла, что при этом ей стави­лось в упрек и тырновское «бегство». Приехала не одна, познакоми­ла меня со спутником, который мне понравился. Насколько прочен и долог оказался этот союз? «В 65 году, — напишет С. несколько лет спустя — конечно, я была не я: такая издерганная, такая конченная, что сама себя ненавидела... У меня почти не было сил сопротивлять­ся. Не хочу думать об этом».

Тем не менее, встретились мы очень хорошо и тепло. «...У меня всегда было к тебе необъяснимое чувство доверия, чувство близос­ти — я никогда не замыкалась перед тобой, не была начеку — как обычно бывает с почти незнакомыми людьми, — говорится в том же письме. — Иногда бывало и что-то большее — наверное, тихая не­жность и благодарность за радость. Это было в Коломенском, по­том — на реке, когда мы стояли очень близко друг к другу, и ты де­ржал мою руку — мне было приятно больше, чем надо».

В июне 1970 года я снова побывал в Болгарии вместе с Серге­ем Павловичем Залыгиным и драматургом Александром Петровичем Штейном. С. тут же пригласила нас с Залыгиным где-то отобе­дать и, между прочим, совершенно его очарована.

Наша троица почти сразу же отправилась путешествовать по стране, сопровождаемая молодым тогда поэтом Николой Инджовым, а по возвращении в Софию мои собратья укатили домой. У меня же еще оставалось несколько дней, которые оказались насыщенными до предела.

Веселин свозил меня в замечательный городок Копривштацу, вблизи которого некогда партизанил. Вместе с нами были критики Пенчо Данчев, которого я уже знал и который считал меня чуть ли не единственным своим русским другом, и Стоян Каролев (ныне, увы, давно покойные). Замечательная была поездка и по степени взаим­ной откровенности, и по переполненности впечатлениями от весен­не-цветущей природы и рассказов Веселина, порой имевших очень драматический характер (так, он виновато и хмуро вспоминал, что однажды так разоткровенничался, говоря пионерам о пережитом, что кто-то из девочек упал в обморок).

А потом уже С. полностью мной завладела, сопровождала в зна­менитый Рильский монастырь (об этой поездке у нее есть чудес­ное — во всяком случае для меня — стихотворение), водила по Со­фии.