Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Помню, как тягостно пережил он, находясь в Москве, весть о расстреле польских рабочих в Гданьске. А с той поры так много воды, и опять-таки — крови, утекло, и столько всего открылось и совер­шилось, что стареющее сердце Аидро не выдержало. Если Живков со сподвижниками остались тверды в отрицании своей вины, то че­ловек, десятилетиями находившийся в откровенной оппозиции к их политике и нравам, предпочел покончить с собой... Вечная, добрая ему память!

Пестра была наша делегация! Рядом с давно определившимися Инбер и Сурковым были еще только-только выходившие в «путь-до­рогу» — Рождественский, украинский поэт Дмитро Павлычко, ле­нинградский — Олег Шестинский. И как разошлись потом их судь­бы! Кто мог представить, что веселый, остроумный, добрый Роберт, казалось бы, самый благополучный и наименее «покусываемый» критикой из всех ровесников-шестидесятников, так трагически рано будет сражен тяжелейшей болезнью, распрощавшись с жизнью до сих пор ранящими строками:

Волга-река. И совсем по-домашнему:

Истра-река.

Только что было поле с ромашками...

Быстро-то как!

.................................................

Может быть, может быть, что-то успею я

в самых последних строках!..

Быстро-то как!

Быстро-то как...

Быстро...

Или что тридцатитрехлетний тогда Дмитро Павлычко, упоенно «братавшийся» с болгарами, играючи осваивавший их родственный язык, талантливый, но как-то кисло игнорируемый «общесоюзной» критикой, вдруг (в страстном желании, наконец-то, угодить ей, что ли?) «оскоромится» скверными стихами о залитой кровью афганс­кой земле, а позже кинется в политику, даже, кажется, министром «незалежной» Украины станет!

А Олег Шестинский, пленявший болгар знанием их языка, какую карьеру сделает, пополнив своим именем печальный перечень креп­ко запомнившихся Ленинграду руководителей местной писатель­ской организации — Всеволода Кочетова, Александра Прокофьева!

Стихи Павлычко мне давно не попадались, зато Шестинским послед­них лет не раз поражался: до того бесталанны, а главное — злобны к вчерашним коллегам, ныне чем-либо не потрафившим!

Самой же яркой и колоритной фигурой в делегации был, конеч­но, Борис Слуцкий.

Решительно не могу припомнить, когда и как я с ним познакомил­ся и почему мы довольно быстро перешли с ним на «ты» (хотя с не­которыми куда более близкими ему людьми он всю жизнь оставал­ся на «вы»).

Не могу сказать, что мы часто виделись, хотя была пора, когда жили совсем по соседству.

И больше всего разговоров было у нас, пожалуй, именно во вре­мя этой поездки.

Как-то так вышло, что по большей части мы ездили по стра­не в одной машине и вместе жили в гостиницах. Совсем случайно это, конечно, не было. Позади были какие-то совместные выступ­ления (хорошо помню, что в том числе — в музее Маяковского, еще в старом помещении его), а главное — треволнения, связан­ные с нелегким прохождением в печать первой книги Бориса «Па­мять» (1957).

Редкая среди прочих его кратких дарственных надписей патети­ческая фраза — «Андрей! Ты делом доказал свое отношение к этой книге, как впрочем не раз делом доказывал свое отношение к ис­кусству», — объясняется тем, что одна из положительных внутрен­них рецензий на представленную Борисом рукопись была написа­на мной.

Как уже было сказано, в Болгарии его принимали особенно тепло. Знали его стихи — и не только напечатанные, но и такие, как «Бог» и «Хозяин», которые в Софии его как-то раз просили прочесть — ко­нечно, в узком дружеском кругу.

Знаток живописи, он во время посещения местного художествен­ного музея безошибочно устремлялся в каждом зале к самой лучшей картине, что произвело большое впечатление на сопровождавшую нас с ним сотрудницу.

Однажды во время наших затягивавшихся часто заполночь разго­воров Борис со свойственным ему сдержанным юмором живописал эпизод, случившийся с ним во время недавней (1957 года) поездки в Италию нескольких известных советских поэтов. Был среди них и Твардовский, стихов Слуцкого не любивший и не печатавший. Борис относился к этому хладнокровно, а сам неко­торые произведения Александра Трифоновича весьма ценил и даже порой читал во время своих выступлений. Но в общем их литератур­ные пристрастия и вкусы решительно разнились.

И надо ж было так случиться, что на обратном пути оба оказа­лись в одном купе вместе со случайным попутчиком, дипломатом-казахом в придачу.

В разговоре Твардовский очень резко высказался об одном из лю­бимых Борисом поэтов и внезапно воззвал к «нейтральной» сторо­не — соседу-дипломату: «Вы знаете стихи такого-то?»

Оказалось, нет. Тогда Александр Трифонович спросил, а знает ли он его, Твардовского. И тот с восторгом припомнил «Василия Терки­на» и заявил, что автор — великий поэт.

«Великий» восторжествовал, но, как оказалось, ненадолго. При всей своей корректности Борис в таких вопросах был неколебим.

— Тогда я решил, — рассказывал он, — воспользоваться «за­прещенным» приемом. А Ошанина, — спрашиваю, — вы знаете? О, да, — отвечает. — Великий поэт!

Посрамленный Твардовский выругался и залег на свою полку.

А ведь, в сущности, своя своих не познаша! Как и его «оппо­нент», Слуцкий был в высшей степени привержен благороднейшим гуманным традициям отечественной литературы. Совсем в иной по­этической манере, но и он восславлял и оплакивал героев и муче­ников войны, сострадал «девчонкам» в военной форме, солдатским вдовам и тем, которые были обречены на одиночество из-за зиявшей «недохватки» мужчин.

Помню его рассказ о своих соседках по коммунальной кварти­ре на Университетском проспекте, их несбывавшихся надеждах — даже на то, чтобы хоть на праздник заполучить в свою компанию ко­го-либо из «сильного пола», и печальных посиделках.

А как пронзительно, стихотворение Слуцкого «Мальчишки» — о первом, уже не тревожимом заводским гудком, мирном сне ребят, не по возрасту рано вынужденных встать к станку:

Мальчишки в форме ношенной

(Шестого срока минимум),

Они из всей истории учили подвиг Минина

И отдали отечеству не злато-серебро, —

Единственное детство, все свое добро.

Как и Веселина Андреева, не миновала Бориса и трагедия ра­зочарования в «реальном социализме», подменившем изначаль­но благородные идеи. Трагедия многолетних надежд на оздоровле­ние общества. Какой страдный путь угадывается между строками: «Ожидаемые перемены околачиваются у ворот», и более поздними: «В ожидании перемены жизнь, как есть, напролет прошла». Или еще такими:

Эта песенка спета

Это громкое «да!»

Тихо сходит на «нет».

Я цветов не ношу,

монумент не ваяю,

просто рядом стою

солидарно зияю

с неоглядной,