Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Несчастья и позже преследовали соседскую семью: из девятерых детей один утонул в пороге, другой «убился с елки за куницей» (на охоте), третий по пьянке удавился, одна девочка «просто» умерла. Мать живет на сорокапятирублевую пенсию, и никто из оставших­ся детей ей не помогает. «Ты только на гулянку взрослая!» — ругает она одну из дочерей и мрачно отзывается о бросивших ее и деревню: «Уезжают, чтобы вином залиться!»

Когда мы перебрались в Кельчемгору, то вновь повстречали обе­лиск, на этот раз по-сиротски стоявший возле самой спортивной пло­щадки (хоть бы рябинку рядом посадили!). Было на нем сто четыре фамилии.

И ведь это не полная цифра потерь: муж Прасковьи Федоровны Логуновой, у которой мы остановились в слившейся с Кельчемгорой деревне Заручей, вернулся после четырех лет плена с таким страш­ным туберкулезом, что вскоре умер... Да и один ли он такой?

Мать Прасковьи Федоровны Анну Васильевну на первых порах в колхоз не приняли: она, дескать, из «худого поколения» (раскула­ченных). Она не только не горевала, но, по ее выражению, «красо­валась», фактически содержала свекра со свекровью, мыкавшихся в артели. Потом уже эту великую труженицу в совхоз, по ее словам, «с лапоцками подхватили».

Они с Прасковьей Федоровной «подняли» пятерых дочерей: две вышли в инженеры, третья — в учителя, четвертая стала планови­ком.

Мы потом долго еще получали весточки от одной из них, Риты Ивановой из Ленинграда, куда потом, годы спустя после кончины Анны Васильевны, перевезли состарившуюся Прасковью Федоров­ну (увы, нет уже и ее...).

Однажды Рита побывала у нас в Москве и, узнав, что я пишу кни­гу о Федоре Абрамове, экспансивно воскликнула, что ему памятник надо поставить — за сказанную им правду о деревенской жизни во­енных и мирных лет.

Мы ездили по Северу уже в ту пору, когда в колхозах и совхозах платили куда лучше, чем раньше.

— А мы за что робили?! — горестно спросила как-то Галина Ан­дреевна Аникиева из деревни Косьмогородское.

Однажды мы ехали на телеге по ужасающей дороге с управляю­щим совхозом и парторгом, и кто-то из них вздохнул:

— Вот если б тем, кто здесь в сороковых-пятидесятых работал, так же, как сейчас, платили, мы бы с вами по асфальту катили!

Вспоминая «золоту молодку» или семью Логуновых, думаешь, что он был прав.

В той же поездке слышали мы и едкое: «Идем к коммунизму во­робьиными шагами...».

Много еще невеселых историй поведали нам в разных деревнях: у Фаины Николаевны Кузьминой из Дорогорского муж был убит в 1944 году, а вся деревня недосчиталась почти ста человек, жители голодали и пухли; мать Геннадия Александровича Еремина тянула в войну пятерых детей, ему самому было в сорок первом десять лет.

Добрались, наконец, до последнего пункта своего маршрута — деревни Сёмжа и поселились в небольшой избе на обрыве рядом с обетным крестом.

Колоритный был дом! Хозяин, Никифор Назарович Филатов, не­высокий, сухонький, обладал поистине золотыми руками. Не только встроил прямо в избу маленькую аккуратную баньку, но еще и мас­терскую («Четвертый карбас за жизнь строю»).

Некогда Сёмжа была многолюдна и богата. До войны здесь жило более четырехсот человек, и на рыболовный промысел выходило семьдесят лодок. Колхоз слыл миллионером.

Но с 1950 года начался распад. В конце концов, осталась одна бригада из стариков вроде нашего хозяина.

Мы жили наверху, в маленькой светелке, и порой внизу хлопала дверь, и хозяйка, Иринья Васильевна, кричала моей жене:

— Нино, иди уху хлебать!

Уха была знатная — из семужьих голов и хвостов, которые оставались рыбакам.

Никифор Назарович рос в одной из четырех-пяти самых бедных семей: отец по болезни «работал слабо», и сын, по собственным сло­вам, «позору набрался». В пятнадцать-шестнадцать лет был в работ­никах «у Степки Алимпиева», от которого претерпел немало обид — и «с одеждой тянул», и «худо излупил» однажды. Потом, уже в кол­хозе, жить стало лучше.

Войну Никифор Назарович отбыл в армии всю — с маленьким перерывом после единственного ранения («Меня пули не хватали, что ли?») — от Заполярья, которое, по его затейливому выражению, «все, как решето прошел», до Берлина (да еще через Дунай пере­правлялся).

По своему характеру был и в армии старателен и заботлив (в мо­роз пулемет собственной шинелью укутывал). Под Берлином в шты­ки ходил: «Посмотрели потом друг на друга, а у нас глаза кровя­ные!»

Особенно о пережитом не распространялся, однако два ордена Славы просто так не дают!

Уже в мирное время сильно поморозил руки, так что, например, застегнуть пуговки на рубашке для него — чистое мученье: сердит­ся, даже потихоньку матерится и рад-радешенек, что Нина, узрев эту трагикомическую сценку, подошла, помогла.

Спускаемся со своей верхотуры: «С добрым утром!»

— С веселым днем! — откликается хозяин.

У Никифора Назаровича с Ириньей Васильевной, вышедшей за него, уже овдовевшего, было столько детей, собственных и прием­ных, что мы со счета сбивались.

Но к тому времени все уже выросли и поразъехались, оставшись с родителями в ладу, правда, за исключением одного сына, который вдруг писать перестал, и другого, скрывавшегося от жены, а заод­но — для надежности — и ото всех.

Иринья Васильевна уже с семи лет пошла в няньки, в десять у чужих людей корову доила, потом в лесу работала, там и ногу то­пором разрубила. «Трижды в жизни солому пробовала» (то есть го­лодала).

Насколько Никифор Назарович был внешне неказист, настолько картинно выглядел один из соседей — Семен Виссарионович Маслов. История его тоже была поцветистей, да и рассказывал он ее весьма охотно.

По его выражению, закончил «десятилетку без нуля». В 1915 году плавал кочегаром. Побывал и царской и в Красной армиях. Во время врангелевскогого наступления его ранили с самолета. Попал в госпиталь в Лубнах, где в палатах — «реву-то» (стону). Что-то случилось с ногами, а «вокруг выздоравливающие ходят — как кони летают!» Завидно...

Демобилизовавшись, долго и мучительно добирался домой. Москва запомнилось кучами навоза и выбитыми окнами. На Ярославском вокзале, слава Богу, встретил земляка, попутчика. От Архангельска — где пехом, где как. С подвозившими расплачивались махоркой. Пришел домой в апреле, а ходить как следует стал только летом.

«Два счастья» насчитывает: жкна хорошая попалась, и нс вторую войну не угодил.

В 1937—1939 годах выучился на капитана. В 1952 году награжден орденом Трудового Красного знамени. Когда же в шестидесятых стал получать пенсию, соседи завидовали: «Повезло Семке!»

Покидаем Сёмюу, Иринья Васильевна — в слезы (очень ей, как и почти всем, Нина нравилась). Да и нам грустно: не услышим больше, как Никифор Назарович над женой подтрунивает, что поставленноя и забытое тесто «в Мезень уйдёт», или как она, увидев мою вставшую дыбом после бани шевелюру, спрашивает Нину: «Да ты мужику-то почто волосы драла?!»