Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

А теперь тут действительно многолюдье: «районная столица» в последний путь провожает своего славного земляка. И еще десятки километров молчаливой стеной стоят по сторонам дороги осиротев­шие без своего певца леса и деревни, и, наконец, перед самой Верколой выбегает навстречу полноводная по весне Пинега.

Стоит пора, которую Абрамов особенно любил и был счастлив, если удавалось подгадать с приездом сюда как раз в это время.

«Началась пенница, — заносил он в дневник в мае 1974 года. — Вся Пинега в белой пене... Самое радостное время в природе

Перелетные птицы: чибисы, журавли, гуси... Утки — косяками».

И вот она — Веркола. Родина его самого, родина его книг.

В записных книжках про одну из окрестных деревень сказано: «В Летополе весной дрова сами в печь заплывают. И рыба».

Так и здесь многое, казалось, чуть не само в руки просилось!

«Куда бы он ни пошел — за водой, за молоком, в магазин, в пе­карню, — возвращения его надо было ждать часами, — с невольной улыбкой вспоминает о муже Л. Крутикова. — Он везде вступал в бе­седу, слушал разговоры, обсуждение деревенских новостей».

Он и сам знал за собой этот «грех»: «...Веркола, жизнь засасыва­ет. Лень сидеть за столом. Всё на улицу к людям тянет. Куда ни пой­ду, кого не встречу, — часами готов стоять да разговаривать».

Лень? Этакая лирическая размягченность? Да нет — постоянная работа, своего рода съемка скрытой камерой, как говорят кинематог­рафисты.

За напускным бездельем таится острый прищур: пошел в лавку, встретил знакомцев, которые лодку резиновую покупают, «чуть ли не час простоял возле них», и вдруг — кратко и жестко подытожил; «Колоритные лбы!»

И с еще большим запалом: «Чиновники пожирают, как саранча, Пинегу... Прошелся по Карпогорам — да за день не обойти все кон­торы!..

Чиновники все пожирают и ни за что не отвечают. В райцентре добрая тысяча чиновников, матерых, застоялых мужиков».

Досадовал на возросшую у людей тягу к рюмке, отказался однаж­ды поэтому от поминок — и тут же пожалел о собственном благора­зумии: «Трезвость-то я соблюду, но ничего и знать не буду. Что узна­ешь, сидя на своем угоре?!»

«Прощай, Веркола, прощай, мой угор!» — записывал Абрамов в августе 1982 года, перед отъездом...

И вот 19 мая 1983 года поутру гроб устанавливают в местном Доме культуры, где на стене укреплена мемориальная доска с име­нами сорока восьми погибших на Великой Отечественной, и в пер­вых строках все: «Абрамов... Абрамов... Абрамов...» — родичи и од­нофамильцы.

Это о таких, как они и его однокашники — студенты, доброволь­цы сорок первого года, полегшие в боях за Ленинград, говорил Фе­дор Александрович несколько лет назад:

«...Фронтовое братство для меня — это, прежде всего, быть до­стойными их памяти, это стремление жить и работать по высшим за­конам совести и справедливости, с сознанием вечного и неоплатного долга перед погибшими».

Так он и жил...

Веркольцы, жители ближних и дальних деревень сошлись и съе­хались сюда нынче, и среди множества молодых, современно оде­тых людей нет-нет да и мелькнут женщины в странно выглядящих сейчас плюшовках, будто пришедшие из тех давних, славных и труд­ных лет поклониться тому, кто запечатлел в своих книгах их жизнь и труд.

Проходят еще часы, плывет гроб на плечах односельчан, земля­ков, приезжих, писателей, художников, артистов, звучат последние речи, во время которых, прервав свой обычный рейс, совершает круг над этим морем людских голов местный самолет, — и на высоком угоре, в виду Пинеги и заречных лесных далей, неподалеку от избы, с которой величаво смотрит мощный деревянный конь (тоже абра­мовский «герой»!), подымается могильный холмик и небольшой де­ревянный обелиск, похожий на те, что ставились в войну над телами погибших солдат.

Когда умер один из талантливейших пинежских мастеров, Абра­мов одно время набрасывал «посмертное письмо другу»:

«Может, в той могилке, над которой я стою, и укрыты твои остан­ки, но духа там твоего нет. Твой жизнелюбивый, твой деятельный, беспокойный дух с нами. А, значит, и ты живешь меж нас (с нами)».

И трудно лучше сказать о самом авторе этих слов...

«Жарким летом» — так назвал писатель последний подготовлен­ный им сборник рассказов. И неожиданным горьким смыслом на­полнился теперь «запев» одного из включенных в книгу произведе­ний:

«Августовский заморозок, или утренник, как говорят на Севере, на всем лету срезал лето».

Поистине «на всем лету» оборвалась и жаркая «страда» самого Федора Абрамова.

«Работа, работа... Есть ли большая радость на Земле?! И нарабо­таюсь ли досыта?» — можно прочесть в его записных книжках.

И вновь невольно вспоминается та, встреченная им еще в юности неутомимая рассказчица, которая «с утра до темени сказывала», од­нако, по собственному признанию, «всю-то себя не опорознила».

«Не опорознил себя» и Федор Абрамов при всем разнообразии и обилии написанного им.

НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ

Глубокой осенью 1981 года я приехал в писательский «Дом творчес­тва» Дубулты на Рижском взморье как один из руководителей прохо­дившего там семинара молодых российских критиков. Уже находив­шийся там драматург Лев Устинов, давно знакомый по Литинституту, радушно меня встретил, усадил за «свой» стол в столовой и буквально в тот же день «свел» с приятелем — Егором Владимировичем Яков­левым.

Чтобы в свою очередь познакомить с ним тех читателей, которые, может статься, о нем, к сожалению, не знают, приведу строки, напи­санные почти четверть века спустя, в горькие дни прощания с чело­веком, с которым связана целая полоса моей жизни:

«Отечественная литература знала многих великих редакторов — Новикова и Пушкина, Некрасова и Щедрина, Твардовского, наконец. Егор Яковлев, наверное, вспылил бы, знай он, что за высокую ноту я взял для начала этой прощальной заметки. Но ведь то были и впрямь его «предки», как и он, отдавшие долгие годы, а то и десятилетия этому труду — тяжкому, неблагодарному, но такому насущному, осо­бенно для нашей страны, веками обделенной другими видами обще­ственной деятельности, помимо литературы.

Когда-то, озирая пройденный путь, Некрасов писал с горечью: «Мне граф Орлов мораль читал, и цензор слог мой исправлял».

Егор Владимирович был бы вправе повторить эти слова, разве что фамилии назвал бы другие, скажем, своего тезки — Лигачева, пор­тившего ему кровь даже в перестроечные времена. В прежние же, брежневско-сусловские, дело «моралью» не ограничивалось. Когда руководимый Яковлевым блестящий журнал «Журналист» открыто поддержал «Пражскую весну», в частности, в ее борьбе с цензурой, это ему даром не прошло.

Правда, он и тогда умудрялся блеснуть выдумкой, ощетиниться ко­лючим ежом — кого поддержать, а кому встать поперек накатанной карьерной дороги.