Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Прошло несколько лет. На почте в подмосковной Малеевук разговорился я с другим отдыхающим л амркяса а с другим отдыхающим литератором, узнал, что он из Сёмжи, и вспоминаю статного старика-капитана.

— А это мой отец!

С прозаиком Виталием Семеновичем Масловым мы с Ниной потом приятельствовали. Некоторое время доходили до нас весточки и от его отца, и от Филатовых. Ослепшего Никифора Назаровича и Иринью Васильевну разобрали, разлучили друг с другом жившие поблизости а Каменке дети.

Теперь же не только всех этих стариков, но даже младшего Маслова не стало (не служба ли на атомоходе «Ленин» укоротила его жизнь?)

Ах, Сёмжа, Сёмжа!.. Если и в нашу бытность там уж густо подымалась на улицах трава, то что же там теперь делается?

И вообще жива ли она? Что же касается чудесного Филатовского дома, он уже давным-давно разрушился. Да будет пухом земля его хозяевам!

В определенном смысле можно сказать, что наше путешествие на Пинегу началось задолго до того, как туда и впрямь отправились. На нас, как и на множество читателей «Нового мира», да и на самого его редактора, произвел сильнейшее впечатление напечатанный там в 1968 году роман Федора Абрамова «Две зимы и три лета», дейс­твие которого происходит как раз на Пинеге (первую и куда более слабую книгу писателя «Братья и сестры» я прочел позже).

В декабре 1971 года я познакомился с автором этих книг, оказав­шись вместе с ним в Румынии, в писательской делегации. Мы много разговаривали, бродили по Бухаресту, горевали о Твардовском, умер­шем как раз в эти дни.

Между прочим, произошел следующий любопытный эпизод. В моем гостиничном номере радиоприемник был, а у Федора Алек­сандровича — нет. И однажды на прогулке, пересказывая ему но­вости, услышанные по какому-то из «вражеских голосов», как тог­да в СССР именовали и Би-би-си, и «Свободу», и «Голос Америки», и «Немецкую волну», я упомянул о том, что в передаче с крайним возмущением говорилось о некоем еврейском юноше, не принятом то ли в университет, то ли в физтех.

Прихрамывающий рядом (он был тяжело ранен под Ленингра­дом) Абрамов вдруг резко остановился и сердито заметил, что вот об этом говорят, а ведь из его родного села Веркола после него самого, поступившего в университет перед войной, никто больше в инсти­туты не попадал. И как горько это было сказано! (Между тем за по­добную речь Федора Александровича в пылу тогдашних националь­ных страстей свободно могли и в антисемиты зачислить, да, по слу­хам, и начисляли).

По приезде из Румынии он остановился у нас, познакомился с Ниной, которая ему явно понравилась. В свою очередь постарался понравиться ей, каких только баек и былей не рассказывал.

Вскоре по просьбе Абрамова я написал предисловие к сборни­ку его повестей и рассказов для издательства «Советская Россия», с тем большим увлечением и удовольствием, что получил возмож­ность выразить восхищение не только этой превосходной прозой, но и всем русским Севером, в который мы с Ниной к тому времени были просто влюблены.

Когда в театре на Таганке был поставлен спектакль «Деревян­ные кони» по двум абрамовским повестям, мы были и на его «ге­неральном» просмотре, и на обсуждении, состоявшемся в кабинете Юрия Любимова. Оно складывалось драматически. Большинство-то выступавших горой стояли за, действительно, замечательный спек­такль, но тогдашний заместитель министра культуры Зайцев, выска­зав к нему уйму всяческих претензий, в заключение заявил, что не может разрешить эту постановку.

В последующей бурной сцене не только Любимов выказал весь свой общественный темперамент и полемическую ловкость, но и Абрамов от него не отстал, весьма патетически возмущаясь, напри­мер, тем, как это его, ветерана войны, смеют упрекать в отсутствии патриотизма, искажении действительности и прочих грехах.

В конце концов, Зайцеву пришлось отступить, хотя он отчаян­но трусил, поскольку в спектакле была и необычайно смелая по тем временам картина раскулачивания, решенная по-любимовски остро и выразительно: на сцене появлялись какие-то неизвестные люди, грубо разрушавшие все убранство избы героини.

«Деревянные кони» имели несравненно более счастливую судь­бу, чем ранее подготовленный по повести Бориса Можаева спектакль «Живой», который не мог прорваться к зрителю почти два десятка лет.

Мы были на одном из так называемых закрытых просмотров. Для борьбы с Любимовым начальство на сей раз «мобилизовало» не только министерских чиновников, «спецов» по культуре и сельскому хозяйству, но и некоторых из руководителей так называемых передо­вых колхозов. Иные из них потом в частных беседах признавались, что были в восторге от увиденного. Спектакль шел с явным успехом, сопровождаемый то взрывами смеха, то шумными аплодисментами.

Однако, когда затем там же, в зале, началось обсуждение, «моби­лизованные» высказались точно так, как того требовало начальство. Это был новый спектакль, по-своему не менее выразительный! Кри­тические замечания порой были таковы, что вызывали у слушателей гомерический хохот. Да и как иначе можно реагировать на аргумен­ты вроде высказанного некоей министерской дамой: «Это было, но этого не было!»

Но что из того, что в защиту спектакля блестяще выступали зна­менитый актер М. Яншин и Григорий Бакланов, что разящие оппо­нентов реплики подавал Борис Можаев, которого в бешенстве гру­бо обрывал — на сей раз другой — заместитель министра культуры К.В. Воронков! Преодолеть запрет так и не удалось до самой «пере­стройки».

Вернемся, однако, к Абрамову. Особенно близких отношений у меня с ним не возникло. Изредка Федор Александрович писал, при­сылал новые книги. Будучи в Ленинграде, я получил приглашение — нет, не домой (он говорил, что нездоров), но на спектакль, постав­ленный по абрамовскому роману Львом Додиным, и был восхищен, в особенности блистательной игрой Шестаковой в роли Лизки Пряслиной. Но одно-единственное мое критическое суждение (мне не понравилось, что по сцене проносили гроб), писателя неожиданно рассердило.

На Пинегу мы, наконец, собрались в 1982 году, и я решил позво­нить Абрамову, посоветоваться. Странная была реакция! Заподозрил ли Федор Александрович нас в желании напроситься в гости к нему в Верколу, по другой какой причине, но он чуть ли не отговаривал от этой поездки, стращая трудностями с устройством, с питанием. Ну, разве если в райком обратиться, — говорит! Мы изрядно подиви­лись, — и, конечно, поехали, обойдясь без всяких райкомов и твердо решив к своему знакомцу вообще не показываться.

Северяне — народ благожелательный. Мы еще раз убедились в этом, когда еще на архангельском аэровокзале в ожидании рейса в пинежскую «столицу» — Карпогоры, — соседка по скамье посове­товала по прилете обратиться к директору местной школы, и эта ре­комендация прекрасно сработала. Директор оказалась любезнейшим человеком (через восемнадцать лет я встречу ее в Архангельске уже предпринимателем) и тут же отвела нас к Александре Ивановне Бо­ровиковой, в чьей маленькой избе мы и поселились (сначала на полу, а потом, «получив повышение», перебрались на кровать).