Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

«Булыжник — оружие пролетариата» — так называлась извест­ная скульптура Шадра. В замысле скульптора было показать героизм самоотверженного противостояния безоружного труженика громаде самодержавного государства. Однако логика подлинного искусства нередко ведет дальше, чем первоначально ставил своей задачей сам художник, и открывает новый смысл в избранном им сюжете.

Шадровский пролетарий не картинен, увиден без прикрас. Эта фигура с ее мрачной, отчаянной готовностью прибегнуть к единс­твенному своему «оружию» скорее заставляет задуматься о такой человеческой обделенности, когда не жаль не только себя, а не мил весь мир, воспринимаемый лишь как невыносимая тяжесть, сгибаю­щая тебя в три погибели.

Шадровский герой — это словно бы взбунтовавшийся атлант, ко­торый еще недавно угрюмо и покорно держал на своих плечах пос­тройку, а теперь бросил ношу и с мстительной радостью готов уви­деть, как обрушится все здание.

Смотришь на эту скульптуру и, кажется, слышишь не только свист камней, летящих в жандармов или казаков, но и гул пламе­ни, пожирающего уже не одни полицейские участки и тюрьмы, но и прекрасные дома и дворцы, некогда построенные крепостными мас­терами, картины великих художников, библиотеки и прочее якобы «барское» добро.

Неохота соглашаться, когда ныне революцию нередко целиком уподобляют пожару и разору, но и забывать о том, что она способна обернуться этим страшным ликом, не стоит.

В свое время вожаки большевистской партии пренебрежительно отмахнулись от «панических» предостережений, что они смешива­ют государство с носителями власти, ради подрыва позиций прави­тельства разрушают стачками хозяйственную основу страны и под­рывают «самую основу культуры — дисциплину труда», как писал Петр Струве.

Увы, разрушительный булыжник «экспроприации экспроприато­ров» (в русском переводе — «грабь награбленное»!), освященных идеологией жестоких самосудов, изгнания или «перевоспитания» буржуазных «спецов» с тех пор наделал дел и, казалось бы, должен оставить по себе недобрую память.

Несколько десятилетий «его величеству рабочему классу» беско­нечно льстили и одновременно втирали очки. На политической сце­не разыгрывался новый вариант андерсеновской сказки о голом ко­роле, якобы роскошно разодетом.

И вот, окончательно осознав, что гол, мнимый монарх рефлекторно и яростно схватился за тот же булыжник. Легко понять чувства лю­дей, кидающихся в забастовки. Но ведь этот булыжник в наш век стал куда тяжелей и опасней, чем был, и, нацеленный во власть, в под­качавших лидеров, осточертевшую бюрократическую волокиту, по-прежнему норовит угодить в государство, общество, весь народ.

Боязно сказать, но иные массовые акции последнего времени вы­зывают опасливое воспоминание о том басенном персонаже, кото­рый «увесистый булыжник в лапы сгреб... и, у друга на лбу подкарауля муху, что силы есть — хвать друга камнем в лоб!».

...Неужто мы не в силах осознать, что... разноликий булыжник — совсем не радостное свидетельство нашей демократической зрелос­ти, не один из моментов капитального ремонта нашего общего дома, а весьма эффективное средство его разрушить?»

Некогда Щедрин писал о том, как порой выцветает, выхолащи­вается или даже превращается в свою противоположность, присва­ивается чужими, грязными и алчными руками «хорошее слово» — прогрессивная идея, доброе начинание. На нашей памяти это про­исходило не раз. Пришел черед и «перестройке», «реформам» и «демократии».

Очищение идеалов социализма диковинным образом обернулось их поруганием и отвержением, борьба с неравенством, антидемокра­тизмом, пресловутыми привилегиями для «верхов» — колоссальным имущественным расслоением, нищетой миллионов людей; «ускоре­ние» экономического развития — катастрофическим спадом произ­водства и гибелью научно-технического потенциала.

Во многом это было подготовлено и обусловлено всей предшест­вующей «циркуляцией» существовавшей социально-экономической системы.

Почему я прибегнул здесь к горестно-ироническим кавычкам?

Циркуляция, круговращение крови в человеческом организме обеспечивает необходимый обмен веществ между тканями и вне­шней средой — снабжение органов кислородом, выведение угле­кислого газа, терморегуляцию. У нас же в общественном организ­ме циркуляция все чаще и больше нарушалась, живительного при­тока «кислорода» новых идей в самые различные органы, начиная с руководящего «мозга», поступало все меньше. Все более склерозировавшаяся система самоубийственно отвергала все свежее, спаси­тельное, способное обновить и улучшить существующий порядок, и так же вытесняла людей, которые в ее глазах хотя бы в какой-то степени воплощали эти беспокойные веяния.

Если говорить о так называемом верхнем эшелоне власти, то — пусть в сравнительно мягком варианте — это произошло с Косыги­ным и его довольно скромными реформаторскими поползновения­ми. В нижних же звеньях с «еретиками» расправлялись, не церемо­нясь, как, например, с агрономом Худенко, из-за своих нововведений окончившим жизнь в тюрьме.

Что касается литературы, то «нет повести печальнее на свете», чем история журнала «Новый мир» и его многолетнего редакто­ра Александра Твардовского, не только искренно веровавшего (до поры) в социализм, но и всемерно стремившегося способствовать его развитию и очищению. Все его попытки дать больший простор самостоятельной мысли и действительно реалистической литерату­ре встречали яростное неприятие, и дело завершилось отрешением великого поэта от должности и скорой его смертью.

Выше уже упоминалось о подобных же злоключениях Егора Яковлева.

Поучителен и пример тоже ныне покойного критика Игоря Алек­сандровича Дедкова, который был в столичном университете одним из вожаков молодежи, но после окончания университета был спрова­жен подальше от центра событий, в Кострому.

Потребовались годы, чтобы благодаря своему таланту и работос­пособности Игорь Александрович сумел даже в застойную пору вы­биться в первый ряд критиков и активнейшим образом способство­вал, по выражению Щедрина, расширению арены реализма в лите­ратуре.

Казалось бы, перестройка и дальнейшая ликвидация угнетавшей его системы предоставляли Дедкову еще больший простор для де­ятельности: наперебой звали в столичные редакции, вернули в Мос­кву, даже пост министра культуры предлагали.

Однако и в эпоху, наступившую после распада СССР, судьба этого человека оказалась драматичной, и я к этому «сюжету» скоро вернусь.

Знаменитый русский историк С.М. Соловьев иронически вспоми­нал, как во «взбаламученном море» шестидесятых годов позапрош­лого века вдруг «из либерала, нисколько не меняясь, стал консерва­тором».