Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

«Периферия»? И как это пришло в голову окрестить громадные российские пространства словом, которое толкуется как «внешняя, расположенная по сторонам, не центральная часть чего-то»! Этак ведь можно, скажем, поля и леса зачислить в «периферию» дерев­ни... Нет, не какие-то задворки, а почва, плодороднейший чернозем отечественной культуры и истории — вот что такое провинция.

Можно сказать, что Дедков целых два «вуза» окончил, — не толь­ко столичный, но и «провинциальный университет», по выражению любимого Игорем Герцена, который тоже там, в Вятке и Новгороде, с успехом обучался.

Когда Дедков позже скажет об истоках шукшинской прозы: «Тут отзвук исповедей, излитых в пристанционном буфете, тут Шахерезада общего вагона», он малость и свои собственные «университет­ские курсы» добром помянет.

Чтобы определить смысл и содержание его костромских дневни­ков, нет лучше блоковского выражения: «подземный рост души».

«Краешком высовываться», если еще раз вспомнить собственные дедковские слова, он стал уже в своих разнообразнейших заметках и статьях в местной печати. «...Читатели в анкетах пишут обо мне доб­рые слова, — отмечено в дневнике. — Ни о ком другом не пишут».

В 60-е же годы Дедков как критик начал выходить на всесоюзную орбиту, а в 70-80-х становится одним из самых заметных, активней­шим образом работающих представителей этого поистине горяче­го цеха. Уже первый сборник его статей — «Возвращение к себе» (1978) — вызвал много одобрительных откликов.

Еще в 1960 году, живя в вологодской деревне Шабаново (ныне уже не существующей), Дедков исписывал страницу за страницей дневника, размышляя о молчаливых опустевших избах, о таких, как тетя Тася, не дождавшаяся с войны жениха, и горестно и гневно за­ключал: «Историки все еще пишут жизнеописания вождей... без кон­ца твердя о народе — творце истории... Будь на свете Господь Бог, взял бы он за шиворот нашу любезную историческую науку и при­вел бы ее к творцам истории за стол, под черную икону, под фотогра­фии убитых, и сказал бы так: здесь ваш единственно верный перво­источник. Вслушайтесь, как дышит этот дом, сложенный сорок лет назад, вглядитесь в морщины хозяйки, в ее отполированные трудом ладони; в ее выцветшие глаза...»

Это написано не только до большинства его собственных статей, но даже до подлинного разворота «деревенской прозы». Тут исток и его первой статьи в «Новом мире» («Страницы деревенской жиз­ни»), и других — о Федоре Абрамове и Василии Шукшине, Вален­тине Распутине и Евгении Носове...

Из тех же «провинциальных» родников, обогащенных к тому же и собственной детской памятью («Мне было семь, когда в сорок пер­вом мы бежали из Смоленска в ближние, а потом в дальние деревни, в ближние, а потом дальние города», — скупо обмолвился Дедков од­нажды; вот тебе и «не видел горя»; а если еще заглянуть в воспомина­ния, запечатленные в дневнике...), — из них же и постоянное тяготе­ние ко всему, связанному с трагедией войны, с памятью о погибших.

Думается, что с писателями фронтовых поколений Дедкова род­нила еще и некоторая общность судьбы — сознание невостребованности. Высоко ценимый критиком Валентин Овечкин в конце войны на­писал повесть «С фронтовым приветом», герои которой много раз размышляли о будущей мирной жизни, о необходимости исправить допущенные ошибки, о разных возможностях будущего развития общества. Вполне возможно, что об этом думали многие. Но, как из­вестно, сталинская политика послевоенных лет стремилась жестоко пресечь эту опасную «самодеятельность», вытравить мало-мальски критический дух.

В свою очередь подобный «от ворот поворот» испытало и дедковское поколение, что он сам ощущал очень остро. «Мы жалеем без­действующие механизмы и машины, — замечает он в 1964 году. — Но кто сосчитал КПД современного человека?» И уже совсем «лич­но»: «...Простаивает без надобности кому-либо, чему-либо моя душа». А еще десяток лет спустя, после крушения планов работы в интересном журнале «Проблемы мира и социализма», констатирует: «Такие люди, как я, им не нужны».

Тут, помимо драмы Дедкова, проступает и другая — самой обще­ственной системы, упрямо отторгающей, отталкивающей как раз тех, кто был бы способен ее обновить, улучшить, придать ей поистине «че­ловеческое лицо». Характерно, что еще во времена университетских злоключений Дедкова один из его защитников вопрошал в «высоких» кабинетах: «С кем вы останетесь, если такие головы вам не нужны?» Будущее ответило на этот вопрос самым исчерпывающим образом.

В монографиях недавних времен о писателях или других деяте­лях культуры XX века почти неизменно содержалась фраза: «Толь­ко после Великой Октябрьской социалистической революции его та­лант смог полностью развернуться», или нечто в этом же духе. Быть может, нам еще предстоит и в новых сочинениях увидеть аналогич­ные штампы: дескать, лишь после августа 1991 года, и т. д., и т. п. Но, увы, сам я лишен счастливой возможности стать в этом отношении «первопроходцем»!

Да, как писал Дедков уже в перестроечную пору, в 1988 году, «то, за что ратовал, многое осуществилось, становится общим местом...» Да, недавний «поднадзорный» еще в 1987 году получил приглаше­ние стать обозревателем журнала «Коммунист» (позже — «Сво­бодная мысль»). И то, что именно Игорь Александрович с августа 1991-го и до своей, увы, ранней кончины был там первым заместите­лем главного редактора, — не свидетельство ли огромных перемен?

Однако ничто более ярко, чем этот же дневник, не передает пере­житую Дедковым в последние годы жизни драму.

Не поддаваясь послеавгустовской эйфории, охватившей многих деятелей, Дедков одним из первых подметил опасные тенденции, возникшие в обществе, когда «политическая ставка была сделана не на лучшие, а на худшие качества человека»: «Теперь первой обще­ственной и человеческой ценностью объявлена способность к личному обогащению, и этой целью освящены все методы и пути ее до­стижения».

Одна из лучших статей критика этой поры — «Иллюзия чистого листа»: о традиции отношения к жизни как к объекту для всяческих экспериментов, отношения, объединяющего «теоретиков революции и тотальных шоковых реформ», равно убежденных в собственном праве «разрушать и строить заново, не очень-то церемонясь в обра­щении с материалом, увы, живым и потому недостаточно прочным».

В отличие от них Дедков был подлинным демократом, принимав­шим близко к сердцу и ежедневные житейские злоключения бедно­го «материала» («Как живете, мои мальчики? Что жуете, мои мальчи­ки?» — только ли к своим детям обращены эти слова?), и всю потрясенность происходящим, когда «разрастается вокруг чужой мир» и «нам хотят сказать, что все, чем мы руководствовались в жизни, чему следовали в поступках — ничто».