Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Тогда же попал в руки новогодний номер какого-то финского жур­нала. С обложки смотрел солдат с поразившим меня трагически ус­талым лицом, заставившим подумать, что и «противнику» приходит­ся солоно, а заодно — что подобное изображение наших солдат, не меньших мучеников войны, мне не встречалось.

После взятия Выборга и заключения перемирия нашу армию пе­ребросили на другой берег Финского залива, явно нацеливая ее на Таллинн. Но «опоздали»: его взяли без нас. Тогдашнее короткое пре­бывание в Эстонии памятно мне двумя впечатлениями — мрачным шумом водопада в разрушенной Нарве и услышанным на одном ху­торе: «Зачем вы пришли? Мы вас не звали!»

Везло нашей 21-й армии на «опоздания», хотя и разного рода. В Восточную Пруссию ее ввели, когда наступление в районе Голь- дап-Шталуппенен, увы, уже выдохлось, захлебнулось, и новых уси­лий на этом направлении, видимо, было решено не предпринимать. Нашу часть отвели поблизости в одно литовское селение. Там все сильнее и сильнее слышалась артиллерийская канонада: немцы пы­тались контратаковать. В небольшой деревне ощущалась нарастав­шая тревога.

Я с несколькими товарищами жил в доме неподалеку от костела и однажды услышал за стеной что-то необычное: длинный «моно­лог» мужского голоса, временами сопровождавшийся вторившими ему женскими, — это ксендз читал молитву, а паства подхватывала... И у меня впервые возникло явственное ощущение иной жизни, дру­гой, неизведанной культуры.

Первые «польские» впечатления остались у меня уже от Волковысска, принадлежавшего этой стране до трагического для нее 1939 года, а конкретно — от очень милой девушки Янки, которая напропа­лую кокетничала и с нашими офицерами, и с «жолнежем» — мною, солдатом. Эта совершенно мимолетная встреча «вдохновила» меня на стихи, в которых все преувеличено, выдумано — кроме, дейс­твительно, промелькнувшей мечты о любви и счастье. Стихи не Бог весть какие, хотя Эмке Манделю (Коржавину) нравились горестные строки: «Ты уйди из памяти, город Волковысск», которые он повто­рял с присущим ему бурным темпераментом.

В «настоящей» же Польше было очень напряженно: жители сдер­жанны, замкнуты, контактов с нами по возможности избегают. Дни, проведенные в городе Жешуве, запомнились как тревожные и какие- то сумрачные.

Первые мои послевоенные дальние поездки были «внутрисоюз­ными» и лишь теперь выглядят как «заграничные».

Летом 1955 года меня попросили «дней на десять» поехать в Тур­кмению — помочь в подготовке очередной из широко практиковав­шихся при Сталине и еще по инерции продолжавшихся декад нацио­нальных литературы и искусства в Москве. В те времена сам перелет в Ашхабад длился чуть не целый день, с двумя промежуточными посад­ками; а уж мое пребывание там растянулось почти на полтора месяца.

Никак я на это не рассчитывал, поскольку переживал тогда мель­ком упомянутое увлечение Диной Светловой, по мужу — Филатовой.

Еще сразу после войны нас познакомила учившаяся в той же, что и она, школе Таня Винокур, но до «романа» я «дозрел» лишь десять лет спустя, в последние огоньковские месяцы.

Далеко не обойденная, если уже не избалованная мужским вни­манием, Дина не отказалась и от нового поклонника, с удовольствием водила меня на просмотры новых кинокартин, которые (просмот­ры) входили в ее редакционные обязанности в журнале.

На одном французском фильме, когда героиня смешливо вспомина­ла, как будущий муж долго не решался сказать ей о своей любви и сде­лал это, лишь взобравшись на Эйфелеву башню, моя соседка в темноте зрительного зала лукаво посетовала, что в Москве-то этой башни нет...

Мне, действительно, понадобилась...Туркмения, откуда я то ли послал, то ли привез (уже не помню) комическое описание своего первого путешествия самолетом и вообще «азиатских» впечатлений, перемежавшееся откровенными признаниями:

Ни южных звезд великолепье,

Ни древних гор немая спесь

Твой задыхающийся лепет

Не могут заменить мне здесь.

И т. д., и т. п.! «Задыхающийся лепет» — вовсе не «эротическая» де­таль (как можно было бы подумал»), — тем более, что далее следовала смешная, но сугубо правдивая строка: «Я вкуса губ твоих не знаю...».

Уже бывшая женой и матерью, Дина благоразумно предпочла «не понять» прочитанного. Мы остались только добрыми друзьями — до самой ее смерти на рубеже XX — XXI веков.

А мне — как ни смешно в этом признаться, да еще профессио­нальному зоилу — критику и человеку, очень скоро обретшему счас­тье в своей новой семье (хоть и не избежав очередных увлечений!)— чем-то дороги те отчаянные «туркменские» вирши, вроде «Телефон­ного разговора»:

Это я. Извини, что тебя разбудил.

Я соскучился — сладу нету.

Я хочу тебя видеть...

— Постой, не гляди!

Я вскочила совсем не одетой...

— Нет, я буду глядеть, как ты брови не хмурь.

Он сто раз мне приснился, твой рот.

— Перестань! Вот пришла тебе в голову дурь...

— Да, пришла и никак не уйдет.

Попытайся, попробуй меня оттолкни,

Как той ночью, — нельзя, поняла?

Эти милые, глупые руки, они

Запахнули напрасно халат, —

Все равно — вижу родинки все до одной,

Да, да, да — даже ту, на груди!

Ничего ты не можешь поделать со мной

И не можешь сказать: уходи!

Через тысячи верст я тебя разгляжу,

Среди ночи звонком подыму, —

Ты надеешься, видно, что я постыжусь

По ночам подымать кутерьму,

Что ты можешь не встать на тревожный звонок —

Пусть себе телефон голосит...

Но тогда лунный свет, распластавшись у ног,

Моим голосом заговорит.

У меня еще много надежных послов, —

Я тебе их не выдам пока.

Только знай, что поток нежных слов, страстных слов

Путь найдет к тебе издалека!

Но вернемся к туркменским будням. В Ашхабаде стояла сильней­шая жара, и меня с другими приезжими поместили в горном местеч­ке Фирюза. Работы было невпроворот: я не только что-то отбирал, но и редактировал, и даже сам переводил чьи-то стихи. Нас было четверо: знакомые мне еще по Литинституту поэты Виктор Гонча­ров и Юрий Гордиенко, а также более ранний выпускник, прозаик Анатолий Ференчук. Поэты вели жизнь разгульную, особенно край­не любвеобильный Гордиенко, мы с Ференчуком были более усид­чивы. Я был зеленым новичком, Анатолий Николаевич же изрядно поднаторел в такого рода мероприятиях и поездках и посвящал меня в их «подноготную». Очень многое в них носило помпезный, показ­ной характер, а то и смахивало на откровенную халтуру: произведе­ния подбирались наспех и так же переводились, а некоторые, в сущ­ности, при этом чуть ли не заново писались... переводчиками, что я и увидел на примере Ференчука. То чертыхаясь, то ернически похо­хатывая, он фактически писал лишь, так сказать, по мотивам повес­ти симпатичнейшего, но, увы, не больно талантливого Беки Сейтакова. Я поражался этому «донорству», но Анатолий Николаевич счи­тал, что — раз взялся за гуж — что поделаешь.