Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Судьба Мацкина — это одна из разновидностей того явления, ко­торое Немирович-Данченко определял как конфликт торжественно­го рабства и натуральной свободы.

Своей натуральной, естественной походкой Александр Петрович прошел сквозь труднейшие годы. Время повального страха, искале­чившего множество судеб, и всяческих проявлений человеческой ни­зости, корысти, услужливой готовности в очередной «проработоч­ной» кампании примкнуть к гончей стае (поразителен запечатлен­ный в мацкинских мемуарах эпизод писательского собрания 30-х годов: «Когда Киршон, уставший от оправданий, налил себе стакан воды, послышался возбужденный голос: «Не давайте ему пить, он обдумывает свой ответ!»).

Сам в свое время зачисленный в «безродные космополиты», тя­жело больной, переживший смерть любимой жены, Александр Пет­рович трудился до последнего, — уже потеряв зрение, диктовал вос­поминания «По следам уходящего века», сожалел, что не сможет на­писать книгу о зрителях Художественного театра (оригинальнейший замысел!).

А теперь скажите, кто его по достоинству оценил и многие ли его нынче знают?

И еще об одной жизни — прекрасной, но краткой. (Последние слова — из книги Сергея Львова о Дюрере: «Он так выбрал три цвет­ка — бутон, распустившийся и опадающий, — что они стали расска­зом о жизни. О жизни прекрасной, но краткой».).

Полвека назад Сергей Львов написал статью «Род занятий — ли­тературная критика» с подзаголовком «Горестные и радостные раз­мышления о своей профессии». Действительно, тогда он уже был из­вестным критиком с более чем десятилетним стажем. И вместе с тем как-то не умещался Сережа в рамках своей профессии.

Это проглядывало даже в самой статье, где — пусть мельком — говорилось о частых экскурсах автора в публицистику (однажды в результате и на основе их была даже написана пьеса, но критик был придирчив прежде всего к самому себе, быстро разочаровался в сво­ем драматургическом опусе, а много лет спустя, припомнив его, под­верг собственное детище форменному разносу).

Вскоре Львов попробовал себя в прозе — и не без успеха.

Он был на диво любознательным человеком, в котором огромная эрудиция и основательность подлинного ученого (столь редкостный специалист по немецкой литературе сделал бы честь любому заведе­нию самого высшего ранга!) трогательно сочеталась со способнос­тью безоглядно увлечься новыми для себя проблемами, жизненным материалом, людьми и со всем жаром отдаться этому.

Вспоминается, как некоторые искусствоведы были поначалу «шо­кированы» тем, что некто «посторонний» отваживается писать о Пи­тере Брейгеле и Дюрере, а затем не могли не отдать должного тому, как он это делает.

Перечитываю ту давнюю львовскую статью и нахожу там, где речь идет о необходимости изучать жизнь, следующие слова:

«Итак, дорога. Дорога даже не столько в прямом, сколько в пере­носном смысле этого слова, то есть постоянное и деятельное изуче­ние жизни не из вторых рук, а непосредственно».

И думаю: вот настоящее обозначение «жанра», в котором Сере­жа трудился, что бы ни писал — критику, пьесу, фельетон, прозу, — письма с дороги, дороги познания мира, дороги жизни (ибо одна от другой, в сущности, не отделимы!).

Человек более старшего поколения, Маргарита Алигер страстно возражала на упреки в недостаточном изучении жизни:

...Никогда я жизнь не изучала,

просто я дышала и жила.

...Разве обошла меня сторонкой

хоть одна народная беда?

Разве той штабною похоронкой

Нас не породнило навсегда?

Не так же ли «просто» складывались отношения с жизнью и у того, о ком речь?

«Я не знаю, где похоронены папа и Юра, — говорится в его «Кни­ге о книге», — Знаю только — они погибли под Вязьмой. Перед боя­ми командир хотел отправить Юру в Москву — ведь он был еще сов­сем мальчишкой. Приказания Юра не выполнил... остался с отцом».

Скорбные страницы летописи московского ополчения — это часть жизни самого автора. И к победной главе истории Великой Отечест­венной он тоже причастен: сдававшиеся в Берлине в плен гитлеров­ские генералы свои первые интервью давали военному переводчику старшему лейтенанту Львову (в его «репертуаре» был устный коми­ческий рассказ об этих «собеседованиях»).

Кроме общенародных счетов с врагом, кроме памяти об отце и старшем брате, были у молодого офицера и другие непримиримые несогласия с фашизмом. Обратите внимание на черту, которую бу­дет сочувственно отмечать потом писатель в самых разных своих ге­роях:

«На картинках, рисунках и гравюрах Дюрера любовно запечат­лены книги: толстые фолианты и тонкие томики, книги в прекрас­ных переплетах, книги, которые лежат на полках, столах и пюпит­рах, книги, раскрытые для работы.... Он рисовал руки, которые бе­режно снимают, крепко держат, осторожно перелистывают книги».

А вот — из повести «Гражданин Города Солнца» (о Кампанелле):

«Библиотека его ошеломила и осчастливила. Здесь было несколь­ко сот томов! Может быть, тысяча! Богатство невиданное...

Сам вид книг, шероховатость или гладкость бумаги, узор букв, то, как ощущался переплет, если медленно провести по нему рукой, за­пах бумаги — все волновало Томазо».

Быть может, — рискну предположить, — автор отдал герою свою собственную нежность.

Он полюбил книги с детства — и почти тогда же узнал, что в Гер­мании на городских площадях запылали костры из неугодных фа­шистам сочинений.

Последнее, что вышло из-под пера Сергея Львова, похоже на при­знание неостывающей любви:

«Мне хочется думать, что, читая «Книгу о книге», вы ощутите хоть на мгновение близость к океанскому простору, широте и глуби­не, которые живут в понятии «книга».

И сама глава, откуда взяты эти слова, называется «Почему не мо­жет быть конца у «Книги о книге».

Горько, что уже больше четверти века нет с нами этого умного, ироничного и вместе с тем влюбчивого — в жизнь, в книги, в друзей, в женщин, наконец, — человека.

Как прекрасно, что он — был. И как бесконечно несправедливо и печально, что его сейчас редко вспоминают...

На фоне этой все возрастающей тотальной забывчивости чувс­твуешь себя прямо-таки осчастливленным «литературным стари­ком» (в отличие от Тарасенкова на восьмом десятке можно приме­нить эти слова к себе уже без всякого кокетства), когда написанное тобой о литературном сановнике Тимуре Пулатове, возглавлявшем в 90-е годы Союз писателей, немедленно получает печатный отклик в газете (которую он сам и редактирует) и без обиняков аттестуется как «последний рык мастодонта», и ты предстаешь в устрашающем образе этакого дряхлого, но по-прежнему злобного критика-чекиста былых времен, у которого, дескать, руки в крови убиенных или по меньшей мере изгнанных с работы после его статей.