Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Рассказывали, что поэт так непримиримо стоял на своем, что один из тогдашних крупнейших партийных идеологов П.Н. Поспелов ска­зал: «Ну, товарищ Твардовский (как смешливо вспоминал последний, все его «высокие» собеседники враз позабыли его имя и отчество и пе­решли на сугубо официальное обращение. —А.Т-в.), с такими взгля­дами вы вряд ли будете главным редактором», на что получил в ответ: «А вы с вашими вряд ли будете иметь настоящую литературу!»

Твардовского сняли специальным постановлением ЦК, хотя, по слухам, Хрущев, явно ему симпатизировавший, долго не хотел это­го делать.

Запрещенная тогда же поэма «Теркин на том свете» ходила в спис­ках, о ней жарко спорили. Однажды Сурков, тоже, к сожалению, вне­сший свою лету в проработку «Нового мира» и самого Твардовско­го, зачем-то приехал в редакцию «Огонька», и мы с ним в коридоре, в окружении слушателей, заспорили о «новом» «Теркине», в очень благожелательном обсуждении которого (еще до разразившейся гро­зы) в редакции «Нового мира» я принимал участие (помнится, один Николай Асеев выразил тогда опасение за судьбу поэмы). Слово — за слово, и в конце концов Алексей Александрович почти по-поспеловски горестно воскликнул:

— Ну, уж я и не понимаю, Андрей Михайлович, как вы с такими взглядами можете работать в советской литературе!

(К чести его надо сказать, что ровно никаких последствий эта стычка с одним из главных функционеров Союза писателей для меня не имела.)

Долгое время я почти не встречал Александра Трифоновича, разве что изредка звонил ему — например, когда осенью 1955 года в «Огонь­ке» был опубликован замечательный лирический цикл, открывав­шийся стихотворением «Нет, жизнь меня не обделила...» (впоследс­твии включенным автором в одну из глав книги «За далью — даль» и, на мой взгляд, как-то потерявшимся в ней). В финале стихотворения мне до сих пор слышится горделивый ответ всем «Поспеловым»:

Еще и впредь мне будет трудно,

Но чтобы страшно — никогда.

14 февраля 1956 года скончался Тарасенков. Уже шел памятный XX съезд партии. Москва полнилась слухами, надеждами, опасени­ями. Всем было не до покойного, и конференц-зал Союза писателей, где стоял гроб, пустовал. Мы стояли с И.Л. Андрониковым, когда по лестнице поднялся Твардовский, поздоровался и, обратясь к Ирак­лию Луарсабовичу, сказал:

— А это уже по нашему квадрату бьют!

Он был годом моложе Анатолия Кузьмича.

Позже, когда мы готовили сборник избранных статей покойно­го, вспомнилось, как незадолго до смерти он рассказывал, что Твар­довский, прочитав его статью о себе, сделал несколько замечаний («И мне было стыдно», — признавался Анатолий Кузьмич.) Я нашел в его библиотеке книгу, о которой шла речь, и обнаружил на полях несколько пометок, явно сделанных после этого разговора. Смысл их был неясен, и я обратился к самому поэту. Одно из его объяс­нений было примечательным. В тарасенковской статье мимоходом упоминалось о том, что Твардовский «вместе с бойцами... проводил дни и ночи в блиндажах Западного фронта», и Александр Трифонович объяснил, что упрекнул критика за эти слова, потому что, как и другие журналисты, все-таки бывал на передовой наездами и не хо­чет, чтобы ему приписывали ничего лишнего. Характернейшая для него совестливость! А ведь существует немало воспоминаний (на­пример, В. Мурадяна) об отнюдь не столь «скоротечном» пребыва­нии поэта как раз «в блиндажах Западного фронта».

Осенью 1956 года умер талантливейший критик Марк Щеглов, некогда дебютировавший в «Новом мире». Назначенный (а скорее — вызвавшийся быть) председателем комиссии по его литературному наследству, Твардовский вскоре собрал ее членов у себя дома на на­бережной Тараса Шевченко. Деловой разговор завершился застоль­ем, во время которого поэт много говорил о деревне, о том, что со­здание колхозов было нужно не крестьянству, а государству.

Вспоминается, что той же осенью видел я Александра Трифоно­вича на бурном обсуждении в Доме литераторов нашумевшего рома­на Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», тепло разговаривав­шим с автором.

Но при каких же обстоятельствах началось мое относительно бо­лее близкое общение с Твардовским? «Опорным пунктом» для па­мяти тут служит, пожалуй, дарственная надпись 2 июля 1957 года на его двухтомнике, сделанная не на первом томе, как следовало бы, а на втором, поскольку дело было второпях, при случайной встрече в вестибюле Гослитиздата, куда поэт приехал за авторскими экземп­лярами (да еще, наверное, и прикупил немало).

Я уже подступался тогда к своей будущей книге о нем, и какие-то разговоры об этом, о ее первых набросках, главах, видимо, с Алек­сандром Трифоновичем случались. Я ли просил его ознакомиться с написанным, он ли проявил какой-то интерес — уже не помню.

Кажется, именно тогда он доверительно показал мне неопублико­ванную статью Ильи Сельвинского о «Василии Теркине», написан­ную еще в сталинские времена. Об отношении автора к Твардовско­му можно было судить уже по его увидевшей свет в «Литературной газете» (19 октября 1954 г.) статье «Наболевший вопрос». Там было сказано немало весьма справедливого о тогдашней поэзии вообще, но с особенным сарказмом говорилось о монопольном положении в ней «трио гармонистов» — Суркова, Исаковского и Твардовского. Сельвинский писал, что в героях последнего «не развиты черты но­вого» и они выражают лишь «крестьянское начало».

В статье же, которую мне показал Александр Трифонович, он был уже единственной мишенью. Сельвинский не только утверж­дал, что Теркин вовсе не советский, а «просто» русский солдат, но и негодовал на то, что в этой пространной поэме не упомянуты ни Ленин, ни Сталин, и это «критическое замечание» уже смахивало на донос.

Не тогда ли рассказывал Твардовский и о том, как в эти же 40- 50-е годы на каком-то банкете подошел к нему подвыпивший критик Александр Макаров (человек очень талантливый, но на всю жизнь чем-то насмерть напуганный) и воскликнул:

— Ах, Александр Трифонович, если бы мне разрешили вас пох­валить, как бы я о вас написал!

Но тут же с пьяной хитрецой добавил:

— Но если б надо было поругать, я бы тоже кое-что нашел...

Остался в памяти и такой эпизод этого же лета: зачем-то я заехал на все ту же, еще старую, в так называемом «известинском» доме, квартиру поэта, но вскоре появился один из его ближайших друзей Эммануил Казакевич, и я, почувствовав, что им срочно надо пого­ворить, распрощался... А дело было в пору двух бесед Твардовско­го с Хрущевым (в конце июля и начале августа 1957 г.), о которых ему и не терпелось рассказать Казакевичу. Ведь беседы эти состоя­лись вскоре после разгрома второго выпуска сборника «Литератур­ная Москва», душой которого был Эммануил Генрихович, и после нескольких выступлений Никиты Сергеевича, продолжавших ту же «разносную» линию и вызвавших радостное оживление самых отъ­явленных реакционеров. Хрущев активно поддержал рьяных «проработчиков» и даже патетически окрестил их «автоматчиками», воюющими за партийное дело. (Бывший на фронте, но достаточно далекий от солдат, Никита Сергеевич знать не знал, что они-то «ав­томатчиками» нередко называли... вшей!)