Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Твардовский же в разговорах, о которых идет речь, охарактери­зовал обстановку в литературе словами, почерпнутыми у Щедрина, о том, что есть птицы певчие и птицы ловчие. Теперь же, по выраже­нию поэта, последние заклевали первых.

К чести Хрущева следует сказать, что он не только выслушал ска­занное поэтом и явно противоречившее его собственным недавним ре­чам, но и утвердился в своей симпатии к автору «Теркина» (иначе вряд ли состоялось бы его последующее возвращение в «Новый мир»!).

В самом конце 1957 года Твардовский прочел мою статью о нем «Мне дорог мир большой и трудный» и пригласил меня к себе. Лю­бопытно, что в моей, к сожалению, довольно беглой записи об этом долгом разговоре 10 декабря поначалу речь идет совсем не о статье,Александр Трифонович нашел в своей библиотеке то ли том соб­рания сочинений Салтыкова-Щедрина, то ли отдельное издание его книги «За рубежом» и увлеченно читал мне отрывок о беседе рас­сказчика со случайным попутчиком, который «укрепил свой ум чте­нием передовых статей» и с этой высоты поучал собеседники и уп­рекал в «отсутствии патриотизма». В финале эпизода горько гово­рится: «...гляди на картонное лицо не помнящего родства прохожего и слушай его азбучное поучение! И не моргни». Все это уж не то что в Твардовском, выслушавшем и прочитавшем за первый же свой ре­дакторский срок множество подобных рацей, но и в таком новичке, каким тогда был я, вызывало самые современные ассоциации.

И все же от озона щедринской сатиры легче дышалось, Твардов­ский развеселился. Сначала он, несмотря на увещевания жены, Ма­рин Илларионовны, заглянувшей в комнату «по хозяйственным на­добностям» (чай, варенье...), комически жаловался на старого дру­га — С.Я. Маршака. У того близилась некая годовщина. Позже мы прочтем в дневнике поэта, что «маршацкий юбилей дает себя чувс­твовать»: «Этот крохобор собственной славы не дает пощады ни себе, ни ближним». Со «скрипом» согласившийся произнести на юбилее речь, Твардовский явно досадовал и смешливо отводил душу, расска­зывая о присущих Самуилу Яковлевичу слабостях. Жаловался, что тот, пригласив послушать свои новые стихи, чуть ли не после каждой строфы взглядывает на тебя — «и надо мимикой восторг выражать!»

Затем последовала история о том, как скуповатый классик, приехав в гости на дачу, сказал, что не успел дома накормить своего шофера, и, конечно же, получил заверения, что тот голодным не останется.

— Голубчик, — сказал Маршак далее, озабоченно посмотрев на небо, — у меня машина только что покрашена, а тут дождь собира­ется!

— Ну, говорю, — со смехом рассказывал Твардовский, — сейчас попрошу мою из гаража выкатить, а вашу закатить.

— Нет, —- отвечает, — зачем? Пусть уж они обе... мокнут!

Поминался и комический сюжет, связанный уже совсем с другим персонажем. В 1950 году Твардовский получил среди прочего доставшегося от прежнего редактора «Нового мира» наследства и ру­копись начинающего поэта Алексея Маркова. Поэма была слабая, но Александр Трифонович пожалел автора и напечатал ее. Автор по­том всячески козырял этим и даже в стихах оповестил: «Александр Трифонович Твардовский пожелал мне доброго пути». И вот летом 1956 года, встретив «крестного», Марков сказал, что у него где-то (кажется, на Кубани) выходит однотомник и там, дескать, хотят, что­бы Твардовский написал к нему предисловие.

— Я, — рассказывал Александр Трифонович, — стал отнеки­ваться, говорить, зачем, мол, это сложившемуся поэту, и так далее. Он, видимо, обиделся и говорит: «Читал вашу новую главу в «Прав­де» («На Ангаре» из книги «За далью — даль». — А.Т-в.). Но ведь это непереваренный очерк!»

— Тут, — с улыбкой заключил поэт, — я взял его за пуговицу и сказал: «Что ж вы не начали с этого? Тогда бы я, может бьпъ, и напи­сал вам предисловие!»

Говорилось тогда и о более серьезных вещах — об экономике, о недавно запущенном спутнике, который, по словам Твардовского «нам дорого обойдется».

Что же касается моей статьи, то в давней дневниковой записи воспроизведена (конечно, не без гордости) фраза Александра Три­фоновича: «Ну, вы, знаете, меня просто растрогали: так не только обо мне не писали, так вообще о тогдашнем не писали» (то есть о коллективизации). Порадовало его и то, что фигурировали в статье редко упоминавшиеся в критике стихи — «Братья» с трагической концовкой: «Что ж ты, брат? Как ты, брат? Где ты, брат? На каком Беломорском канале?» и «Мне памятно, как умирал мой дед...».

Запомнилось меткое критическое замечание. У меня росший в деревне мальчик, впитывавший все впечатления окружающей жиз­ни, уподоблялся елочке, растущей возле большой дороги. Но Твар­довский сказал, что она будет «обкусанной»: задеваемой проезжаю­щими возами, со смятыми и поломанными ветками. Он вообще не­одобрительно относился ко всякого рода «красивостям»: «Не надо так художественно», — пометил иронически и в другом месте руко­писи. («А художественность — она строга, проста, целомудренна и не всегда красавица», — сказано в одном его позднейшем письме).

Важным «коррективом» для меня, которому в пору коллективи­зации было лет пять, да и вообще человека сугубо городского, было сказанное в письме, присланном Александром Трифоновичем не­сколько дней спустя, перед его отъездом в Ялту:

«М/осква/.12.ХІІ. 57

Дорогой Андрей Михайлович!

Прочел статью с удовольствием, в ней очень много хорошего, лестного для меня и верного по существу. Думаю только, что мотив «трудности» — вещь непереваримая для нынешних редакторов, тем более что этот мотив выявлен, выделен и вынесен в заголовок.

Я сделал там одно замечание насчет «нетипичности» моргунковского отъезда и прощания: ведь эти годы характерны массовым бегством из деревни в города, на новостройки и т. п., по вербовке и так, с настоящими и фальшивыми справками, с семьями и без них, словом, это как раз время отъездов и прощаний с дедовскими местами — «переселение народов» — в этом-то, по-моему, и типичность фантастического отъезда Моргунка из родных мест. Но это так - м/ежду/ прочим.

Без «Далей» заметки все же как-то много оставляют после себя белого места, — как будто статья написана 6-7 лет назад. По-моему, «Дали» не только продолжают все, но и вбирают в себя многое, ох­ватывают, проясняют. Но это опять же — только мое мнение.

Всего Вам доброго. Ваш А. Твардовский»

(Действительно, хотя я и писал, что история героя «Страны Му- равии» «глубоко типична для лет коллективизации», но тут же было сказано, будто «относительно редко снимался мужик со своего на­сиженного места в поисках не тронутых коллективизацией краев».)

Любопытна и другая, никак не прокомментированная в письме пометка, сделанная к следующей фразе статьи: «Рождение Твардов­ского как поэта неотделимо связано с тем огромным и, надо ска­зать правду, нелегким переломом в жизни десятков миллионов лю­дей, который принесла коллективизация» (курсив мой. —А.Т-в.). Выделенные здесь курсивом слова были заключены Твардовским в скобки, а «надо сказать правду» подчеркнуты. Было ли это просто стилистической правкой или некоей деликатной подсказкой: тот ли эпитет — «нелегким»? И это после обязывающих слов о необходи­мости правды? А быть может, Александр Трофимович и сам еще не был уверен в возможности в ту пору правдивого повествования обо всем происшедшем? Сделал же он еще и такое замечание на полях напротив абзаца о раскулачивании отца: «этого в печати не было», как бы предлагая мне задуматься: надо ли сейчас упоминать?