Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

В этот промежуток времени, между Ялтой, где пробуду числа до 20-го, и Смоленском, буду рад встретиться с Вами, — там уж луч­ше я на словах поясню Вам и те небольшие замечания, что сделал на Вашей рукописи.

Желаю Вам всего доброго. Не наволакивайте ни на себя, ни на меня бабьих сложностей, — все же в порядке!

Ваш А. Твардовский»

Теперь, когда частично опубликованы дневники поэта, особенно ясно, как «жила, кипела, ныла» в его душе эта «колхозная тема».

Он покидал Москву 1957 года, с облегчением вырываясь из ее тяжелой атмосферы, где только что с целой серией погромных ста­тей под названием «Во сне и наяву» выступил один из «автоматчи­ков» — Анатолий Софронов. «Уже в вагоне нет-нет и охватывало такое чувство естественной свободы от всех этих «снов» и «яви», которые в Москве обступали грозным кошмаром», — записал Твар­довский сразу по приезде в Ялту, 15 декабря 1957 года, а на следую­щий день подробнейшим образом зафиксировал план пьесы, замы­сел которой сложился еще «в вагоне... как будто уже много лет про­сился на бумагу».

«1930. Осень. Семья накануне раскулачивания...» — так начи­нается изложение задуманной пьесы щемяще автобиографического характера, так и не написанной, но по своим мотивам близкой пос­ледней поэме Твардовского «По праву памяти» (особенно в фигу­ре отца).

Трагична не только судьба высланной семьи, но и «отколовшего­ся» от нее крестьянского сына. Мало того, что юноше теперь «нече­го сказать своим родным, которых он страстно, изо дня в день аги­тировал вступить в к/олхо/з, рисуя волновавшие его и занимавшие его воображение картины социалистической жизни», — «он должен порвать с семьей, отказаться от нее... тогда, может быть, он еще ос­танется “на этом берегу”».

Твардовский «отдает» одному из персонажей, сельскому акти­висту, страшные слова, услышанные им самим в ту пору от секрета­ря Смоленского обкома: «Бывают такие времена, когда нужно выби­рать между папой-мамой и революцией».

Среди соседей поэта в ялтинском «доме творчества» была пи­сательница В.М. Мухина-Петринская. Недавняя заключенная, она много рассказывала Твардовскому, но писать о пережитом «там» не намеревалась. «...Если б она понимала, — говорится в его днев­нике, — что, не разделавшись с этим, ничего другого она не смо­жет сделать по серьезному. И сколько я видел уже таких людей, к/оторы/е уходят от необходимости обмыслить, выразить это, хотят обойтись без этого, забыть, отказаться».

Конечно, речь здесь в первую голову о сталинском терроре, но не преследует ли Александра Трифоновича и опасение самому упо­добиться «таким людям» в отношении происшедшего в деревне и с деревней? Он перечитывает в Ялте свои старые очерки 30-х годов, обдумывая то об их включении в намечаемое издание своей «опаль­ной» с 1947 года прозы «Родина и чужбина», то о специальной «кол­хозно-смоленской» главе книги «За далью — даль».

А тут еще встреча с земляком, Виктором Васильевичем Петро­вым. куда подробнее, чем в письме, записанная в дневнике, и его вопрос...

В принесшей Твардовскому первую известность поэме «Стра­на Муравия» Никита Моргунок в разгар событий 1930 года мечта­ет спросить у Сталина: «Конец предвидится аль нет всей этой су- етории?» И вот больше четверти века спустя автор поэмы слышит подобный же вопрос, сопровождаемый горестными словами: «Ведь мы 25 лет обманывали людей. Никто ничему не верит».

«Мне нужно со всем этим развязаться, — записывает Твардов­ский 1 февраля 1958 года, назавтра после этого разговора. — Ина­че прав будет один мой корреспондент-земляк... что писал: нече­го, мол, искать «далеких далей» — свои под рукой (на Смолен­щине)».

Страдальчески-смятенно звучит и продолжение этой записи: «Можно все понимать — что к чему и чем оправдывается в конеч­ном счете, но когда твоя бедная живая память наполнена картинами обезлюдения, одичалости и уныния в том краю, с к/оторы/м связа­но, м/ожет/ б/ыть/, все самое лучшее, золотое и чистое в сердце, — это ужасно, — чтобы только не искать других слов. Единственное, что мне было и остается, — выразить, выписать, выговорить все это для себя и для всех — в прозе и стихах, — и оно все перестанет быть ужасным хотя бы для памяти сердца».

Самым прямым образом боль этих дней вылилась в строфы кни­ги «За далью — даль» про «наш смоленский, забытый им (Стали­ным — А.Т-в.) и богом женский, послевоенный вдовий край» и тет­ку Дарью «с ее терпеньем безнадежным» и «трудоднем пустопо­рожним».

Более же капитальным планам не было суждено осуществиться. По возвращении в Москву, судя по дневникам поэта, на него нава­лились самые разные дела и обязанности, а главное — было сделано предложение вернуться в «Новый мир». В моей записи об апрель­ской встрече с Александром Трифоновичем упоминается «разго­вор о судьбе, быть может, недолгой, нового состава «Н.М.» и о том, что это надо все-таки делать (т. е. возглавить журнал — А.Т-в.) ввиду ответственности перед потомками». В это же время, 24 апреля Твардовский и Владимиру Фоменко писал: «...Мне будет тяжело до крайности... Но... ответить отказом я не могу, совесть покоя не даст. Одно дело, когда ты вольный казак по объективным, не зависящим от тебя обстоятельствам, другое — когда ты, м/ожет/ б/ыть/, мог что-то сделать, но не стал делать по лености».

Прежде в перечне ближайших дел значилось: «Пьеса (после Смо­ленска)». Теперь поездку на родину, так много значившую в его пла­нах, пришлось отложить. «...Не влезаю в серьезную работу (Смо­ленск)», — досадливо записывает поэт, томясь в ожидании решения по журналу. И почти месяцем позже: «Бог весть с кем и как я буду хлебать эту кашу, и кто за меня будет писать «Дали» и пр.».

«Далям» повезло больше: хотя с июня 1958 года Твардовский, по собственному выражению, «неотрывно, каждодневно» трудился в редакции, работа над ними все же в течение ближайших лет была завершена. С «пр.» — прочим же — все вообще застопорилось, хотя мысли о нем не оставляли поэта.

Подготавливая в эту пору собрание сочинений, он сначала наме­ревался значительно расширить открывавшую первый том автобио­графию. Однажды я спросил его, зачем он сделал в одной из ранних поэм кулаком кузнеца, да еще с отчеством Гордеевич (как у отца). Александр Трифонович хмуро ответил, что сам недавно ночью об этом думал. И в его октябрьских записях 1958 года говорится: «Еще не пришло время открыто написать в автобиографии о том, какой напряженной фальшью было стремление (из самых добрых побуж­дений) «показать кузнеца-кулака» — да еще под именем «Гордеича». А может, отчасти и можно...» Но — двумя днями позже: «Стал было раздвигать Автобиографию, но теперь вижу, что не стоит это делать».

Время, и правда, было неблагоприятное. Еще в августе, ознако- мясь с нашумевшим романом В. Кочетова «Братья Ершовы», Твар­довский признавался, что «потрясен этой штукой, вернее возмож­ностью такого «явления в литературе», и горестно-брезгливо заклю­чал: «Если это л/итерату/ра, то мне там делать нечего, как и всем добрым людям». А занимаясь подготовкой собрания сочинений, за­нес в дневник: «...Может быть, хорошо, что такая работа выпала на такое время, когда весьма трудно двигаться дальше, не кривя ду­шой».