Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Это было тяжелейшее для него время: журнал подвергался все уси­ливавшимся нападкам, поэта откровенно побуждали к уходу. Однаж­ды после разговора с ним на даче, где мы с женой обитали, я пошел проводить Александра Трифоновича. Идем, разговариваем, сворачи­ваем на улочку, где стоит его дача, и вдруг он резко останавливается: смотрю по направлению его взгляда и вижу возле его дачи черную машину. Видно, опять незваные гости со всякими уговорами!

И вот чуть ли не в тот же день Твардовский и говорит:

— А вы, Андрей Михайлович, мало написали о конце «Отечест­венных записок»!

— Да вы ж сказали, что не дочитали?!

— Нет, дочитал, дочитал...

Драма щедринского журнала, закрытого властями, явно была в эту пору остро близка ему. Свора «гончих» росла с каждым днем: письмо одиннадцати писателей в софроновском «Огоньке» об идей­но-порочной линии «Нового мира», «открытое письмо» Твардовско­му от некоего рабочего, Героя Социалистического Труда с аналогич­ными обвинениями и т. д., и т. п.

В январе 1970 года исполнилось семьдесят лет Исаковскому.

И хотя к той поре Александр Трифонович стал более критически от­носиться к творчеству своего старого, со смоленских лет друга, но продолжал всячески подбадривать МихВаса, как издавна его имено­вал, во время его все усиливающихся болезней, убедил написать кни­гу воспоминаний «На ельнинской земле» (и опубликовал ее в журна­ле), а уж в самом юбилее принял живейшее участие (при его-то об­щеизвестной нелюбви к подобным торжествам!).

Главное чествование происходило в концертном зале имени Чай­ковского. Встреченный особенно шумными аплодисментами, Твар­довский прочел свое «открытое письмо» юбиляру, напечатанное в первом номере «Нового мира». Сидя в многолюдном президиуме неподалеку от высокопостав­ленного работника ЦК КПСС, я заметил, с каким напряжением слу­шал тот выступление «крамольного» поэта: бессознательно даже принял такую позу, словно надлежало вот-вот «реагировать», «вме­шаться» (хотя — как же именно?! Прервать оратора? Кинуться вы­ключать микрофон?! Но «боевая готовность» была!)

После речи друзья обнялись. Кто-то сделал снимок: Александр Трифонович как-то устало положил голову на плечо Исаковскому и замер с закрытыми глазами.

Когда Твардовского уже не стало, писатель Михаил Алексеев опо­вестил мир со страниц «Литературной газеты», будто на этом юби­лее, где-то в кулуарах, Александр Трифонович расхваливал его про­зу и сожалел, что она не раз «несправедливо» критиковалась в отде­ле критики «Нового мира». Особую пикантность и «правдоподобие» этому сочинению придавало то, что Алексеев, сделавший карьеру на участии в разгроме «Литературной Москвы», только что, летом 1969 года, был среди авторов уже упомянутого «антиновомировского» письма в «Огоньке». (Покойный поэт грубовато говаривал, что рядом с подобными людьми он не стал бы даже... скажем: справлять естественные надобности.)

Возмущенная Мария Илларионовна хотела опубликовать про­тест, но начальство «своего» в обиду не дало.

В те же январские дни произошел еще один примечательный эпи­зод.

В Центральном Доме литераторов устроили в честь Исаковского банкет, на который пришел и поэт Семен Кирсанов, хотя прежде не раз весьма пренебрежительно отзывался о стихах будущего юбиляра.

Так произошло, например, на литературном вечере в столичном Доме Ученых в октябре 1952 года.

«Сразу же вслед за мной, — писал Исаковский Твардовскому два дня спустя, — выступил Кирсанов... Я, конечно, не помню все­го стихотворения Кирсанова, но в нем говорится, примерно, следу­ющее:

Есть, мол, простота такая, как каменный истукан, есть, мол, простота такая, как желтый стог сена, такая, как телега и конь, та­кая, как домик у дороги, такая и т. д. (после «домика у дороги» я понял, что Кирсанов ополчился не только против меня, но и про­тив тебя).

Далее в стихотворении говорилось, что, мол, нам (т. е. Кирсанову и иже с ним) такая простота не нужна. Нам, мол, нужна простота та­кая, как экскаватор, вынимающий сразу несколько кубометров грун­та, как двадцатиламповый телевизор, на котором все ясно, если он исправен, как... и т. д., и т. п.».

Михаил Васильевич довольно болезненно отнесся к кирсановс­ким наскокам, так что Александр Трифонович даже пенял ему за то, что он «серьезно огорчен выходкой выкондрючника».

И вот теперь, когда во время банкета кто-то из композиторов стал наигрывать мотив одной из популярнейших песен на слова юбиля­ра, Семен Исаакович неожиданно поднялся с места, подошел к роя­лю и начал подпевать.

Банкет кончился, Твардовский, сидевший за главным столом, уже направился к дверям, и тут Кирсанов увязался за ним, что-то настой­чиво говоря. Тот не оборачивался и, явно недовольный, отделывался короткими репликами.

Со стороны все это выглядело как запоздалое заискивание было­го «оппонента» перед победителями.

Но, кроме того, само появление Кирсанова на этом юбилее объ­яснялось и переменой в его взаимоотношениях с Исаковским: слу­чилось так, что оба одновременно оказались в одной и той же боль­нице, волей-неволей общались, и прежнее противостояние сглади­лось.

Две недели спустя, в самом начале февраля на обсуждении жур­нальной прозы слово взял критик А.И. Овчаренко, отъявленный де­магог и лжец (директор Института мировой литературы, где он под­визался, И.И. Анисимов однажды даже, выйдя из себя, сказал, что он вовсе не Александр Иванович, а Иван Александрович — имея в виду гоголевского Хлестакова). Овчаренко, как говорится, с пеной у рта накинулся на поэму «По праву памяти», без ведома Твардовского опубликованную в зарубежной печати. Оратор объявлял ее «кулац­кой» и клеймил автора «Теркина» за «грехопадение» якобы от имени фронтовиков, «мерзших в подмосковных снегах» (хотя сам участни­ком Великой Отечественной войны не был).

Выступив после него, я сказал, что хотя и не читал поэмы, но могу головой ручаться, что в ней не может быть ничего, не достойного имени автора.

Недели две спустя я получил письмо. На одном листке стояло:

«Дорогой Андрей Михайлович!

Несколько дней назад написал Вам письмецо, думал — отослано вкупе с другими — ан нет. Не стал распаковывать и переписывать, отсылаю так, простите — очень устал.

А. Твардовский.

17.II. Пахра»

И вот «письмецо»:

«Пахра 7.II.70

Дорогой Андрей Михайлович!

Я наслышан о том, что Вы на днях публично дали отпор некоему Овчаренко, который пытался опорочить мое имя в связи с провокаци­онными публикациями моей поэмы «По праву памяти» за рубежом.

Я очень признателен Вам за этот благородный поступок, тем бо­лее что у нас не редкость, когда и благородные, казалось бы, люди предпочитают в подобных случаях поступать по принципу «не вы­совывайся».