Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Можете быть уверены, Андрей Михайлович, что не ошиблись, посчитав невозможным, чтобы из-под моего пера явилось нечто не­достойное.

Буду рад пригласить Вас на чтение и обсуждение поэмы, которое, надеюсь, состоится в недалеком будущем.

Еще раз — спасибо!

Ваш А. Твардовский»

Сейчас обстоятельства тех дней хорошо известны. Никакого обсуж­дения поэмы «в недалеком будущем» не состоялось. Она была опуб­ликована только семнадцать лет спустя. Вместо привычных и дорогих поэту сотрудников в редколлегию журнала ввели решением Секрета­риата Союза писателей совершенно незнакомых, а то и просто чуждых Твардовскому людей, в том числе и «некоего Овчаренко» (этот «Иван Александрович» позже, после смерти автора «кулацкой» поэмы, лице­мерно сокрушался, что им не удалось «вместе поработать»!).

Стерпеть такое было невозможно, и Твардовский незадолго до своего шестидесятилетия распрощался с журналом.

В эту драматическую пору вышла моя книга о Блоке, и я пос­лал ее Александру Трифоновичу с дарственной надписью, где при­вел блоковские слова о герое пьесы «Роза и Крест»: «Он неумолимо честен, трудно честен, а с такой честностью жить на свете почти невозможно... От этой любви к родине и любви к будущему — двух Любовей, неразрывно связанных, всегда пред­полагающих ту или другую долю священной ненависти к настояще­му своей родины, — никогда и никто не получал никаких выгод. Ни­чего, кроме горя и труда, такая любовь не приносит и Бертрану».

Щедрин писал, что с закрытием «Отечественных записок» у него как будто опечатали душу. И вряд ли Твардовскому было легче.

Однако он не смирился: навестил посаженного в психбольницу диссидента Жореса Медведева и этим навлек на себя «высочайший» гнев. Когда подошла юбилейная дата, поэта наградили сравнитель­но скромным орденом.

Рассказывали, что тогдашний министр культуры Демичев в пояс­нение сказал: «Мы, конечно, должны были дать вам звание Героя Со­циалистического Труда, но вы так себя ведете...»

— А я не знал, что Героя дают за трусость! — ответил «наказан­ный».

Мою статью о Твардовском в газете «Неделя» безобразно сократили и почти издевательски подверстали к ней заметку о каких-то третьесте­пенных зарубежных опереточных гастролерах. И, поздравляя Алексан­дра Трифоновича, я высказал все свое огорчение по сему случаю.

«Дорогой Андрей Михайлович! — ответил он мне из Пахры 5 июля 1970 г. — Не следует сетовать по поводу «волшебных изме­нений», постигших Вашу статью в «Неделе», — снявши голову, по волосам не плачут.

Спасибо сердечное Вам за все, что в статье уцелело, и за то все, чего в ней и быть не могло по не зависящим от Вас причинам. И за­одно за то, что Вы еще 10 лет назад бабахнули обо мне в «Извести­ях». Буду рад, если и к 70-летию моему — буду ли я или не буду жив к той поре — Вам не придется пожалеть об этих и иных Ваших доб­рых словах о Вашем покорном слуге (какие были прекрасные оборо­ты письменной речи в старину!)

А. Твардовском»

(Поясню, что же это я «бабахнул». Накануне предыдущего юби­лея в редакции «Известий» спохватились, что забыли о нем, и поп­росили меня срочно написать краткую заметку. В ней Твардовский был назван «в числе величайших русских поэтов»).

Это было последнее письмо, полученное мной от Александра Трифоновича. Вскоре навалилась на него болезнь, оказавшаяся смертельной.

Осенью 1971 года его запоздало и блудливо «удостоили» Госу­дарственной премии за книгу «Из лирики этих лет», вышедшую еще четыре года назад. Помню, как при встрече в редакции «Литератур­ной газеты» поэт Анатолий Жигулин мрачно и негодующе обронил, что «они» не смоют «черной кровью поэта праведную кровь...»

В начале ноября мы с М.О. Белкиной поехали навестить больно­го в Пахру. Никогда не забуду его, исхудалого, в ковбойке, в комнате с большим окном, откуда глядела поздняя осень. Он почти не мог го­ворить. но, когда еще пришли его дачный сосед Григорий Бакланов и долголетний зам по журналу Александр Григорьевич Дементьев и разговор зашел о чем-то, всех тогда волновавшем, Александр Трифонович вдруг страстно воскликнул: «Да! Да!! Да!!!»

И было в этом что-то, напоминавшее один «теркинский» эпизод, когда смертельно раненный в разгаре боя командир крикнул замеш­кавшимся было бойцам:

— Вперед, ребята!

Я не ранен. Я — убит...

Больше я его уже не видел...

На нынешнем этапе нашей жизни нет недостатка в критике ли­тературы минувших десятилетий. Не щадят и Твардовского, в кото­рый раз пренебрежительно отзываясь о «плясовой» «Теркина», и о его журнале, который, дескать, был недостаточно смел и последо­вателен в анализе и критике прошлого режима. А мне вспоминает­ся сказанное некогда Герценом об отношении современного ему мо­лодого поколения к предшественникам, «выбивавшимся из сил, уси­ливаясь стащить с мели глубоко врезавшуюся в песок барку нашу»: «Оно их не знает, забыло, не любит, отрекается от них, как от людей менее практических, дельных, менее знавших, куда идут; оно на них сердится и огулом отбрасывает их, как отсталых... Мне ужасно хоте­лось бы спасти молодое поколение от исторической неблагодарнос­ти и даже от исторической ошибки».

Какие верные и злободневные слова!

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ «ТРОЙКИ УДАЛОЙ»

(ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ)

Стоял еще 1951 год. Однажды, зайдя в «огоньковский» кабинет Сурко­ва, я услышал от него, что «вчера опять исчез Смеляков». Так я узнал об очередном аресте тридцативосьмилетнего поэта...

Самое начало пути Ярослава Васильевича выглядело многообе­щающе. Очутившись под «гостеприимной кровлей» (как благодарно выразится он позже) литературного объединения при журнале «Ого­нек», юноша встретил дружескую поддержку писателя Ефима Зозу­ли, горячо вступавшегося за «Смеляковчика». Его первое стихотво­рение появилось в печати с легкой руки Светлова. И Багрицкий явно выделял молодого поэта из числа тогдашних дебютантов, опасно расплодившихся после громогласно возвещенного «призыва удар­ников в литературу», искалечившего многие судьбы.

Название первой книги Смелякова, вышедшей, когда ему еще и двадцати не сравнялось, — «Работа и любовь» — было не только в духе времени, но и порождено неподдельной приверженностью ав­тора к теме труда и занятых им людей, которую он сохранил на про­тяжении всей жизни.

Дебют Смелякова не прошел незамеченным. Известный тогда критик А. Селивановский писал, что он «входит в поэзию задиристо, решительными шагами, расталкивая недругов». Сказано эффектно, но вряд ли точно. Агрессивности в юном Смелякове не было. Когда они с Евгением Долматовским затевали свой первый литературный вечер и, в подражание общему кумиру — Маяковскому, сочиняли те­зисы для афиши, то выставили и такой: «С кем мы боремся?», одна­ко... так и не смогли определить — с кем же?!