Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

не запоет солдат.

А ведь случается и того пуще! В середине 90-х годов в «Лите­ратурной газете» было опубликовано интервью с известной поэтес­сой Новеллой Матвеевой, где она следующим образом отозвалась о старшем коллеге, которого уже четверть века не было в живых: «Был он какой-то злобный и непотопляемый — из тех, кто во все времена прав. Считался пролетарским поэтом, радетелем за бедных и угне­тенных. Ерунда все это».

О том, что характер у Смелякова был не из легких, уже говори­лось. Но не удивительно ли читать о «непотопляемости» человека, трижды побывавшего в трясине Гулага, да еще в финском плену, где «злобный» Смеляков, по свидетельству очевидцев, постоянно всту­пался за товарищей по несчастью. И совсем горько, когда ироничес­ки прохаживаются насчет его якобы мнимого демократизма и прияз­ни к «бедным и угнетенным».

Не Смелякову ли принадлежит «Камерная полемика» — едкая и горестная реплика по адресу умильной картинки непомерно тяжело­го женского труда:

...А я бочком и виновато,

и спотыкаясь на ходу,

сквозь эти женские лопаты,

как сквозь шпицрутены иду.

Или «Голубой Дунай» — тоже о беспросветных женских буднях, перемежаемых лишь невеселой гульбой, о судьбе, никак не сопряга­ющейся с трескучими лозунгами и официальной пропагандой:

И того не знает дура,

полоскаючи белье,

что в России диктатура

не чужая, а ее.

В изустной передаче этого стихотворения о «Машке из рабочей слободы» заключительная строка звучала едва ли не хлеще: «и не чья-нибудь — ее!».

Давным-давно написано стихотворение «Земляника» — о девоч­ках, торгующих ягодами на сибирском полустанке:

Два маленькие ангела базара,

Не тронутые лапами его

И не ложится ли на эти добрые, улыбчивые строки тревожная тень нынешних «лап»?

Через много лет после смерти Смелякова Наум Коржавин, уже на­прочь отказавшийся от убеждений прежних, советских времен, тем не менее, отзывался о поколении, к которому принадлежал Ярослав Васильевич, с величайшим уважением:

«У него было много обаяния, связанного с бескорыстием, со спо­собностью к жертве, и многие другие качества, в которых человечес­тво нуждается и всегда будет нуждаться».

И, быть может, самая проникновенная поэтическая эпитафия Смелякову, где неподдельная любовь парадоксально соседствует с решительным неприятием многого в характере и поступках покой­ного, написана беспощадно бескомпромиссным при всей своей ве­личайшей доброте Владимиром Корниловым:

Не был я на твоем новоселье,

И мне чудится: сгорблен и зол,

Ты не в землю, а вовсе на север

По четвертому разу ушел.

Возвращенья и новые сроки,

И своя, и чужая вина

Все, чего не прочтешь в некрологе,

Было явлено в жизни сполна.

За бессмертие плата — не плата:

Светлы строки, хоть годы темны...

Потому уклоняться не надо

От сумы и еще от тюрьмы.

Но минувшее непоправимо.

Не вернешься с поэмою ты

То ль из плена, а может, с Нарыма

Или более близкой Инты.

...Отстрадал и отмаялся — баста!

Возвышаешься в красном гробу.

Словно не было хамства и пьянства,

И похабства твоих интервью.

И юродство в расчет не берется,

И все протори — наперечет...

И не тратил свое первородство

На довольно убогий почет.

До предела — до Новодевички

Наконец-то растрата дошла,

Где торчат, как над лагерем вышки,

Маршала, маршала, маршала.

...В полверсте от литфондовской дачки

Ты нашел бы надежнее кров,

Отошел бы от белой горячки

И из памяти черной соскреб,

Как ровняли овчарки этапы,

Доходяг торопя,теребя,

Как рыдали проклятые бабы

И, любя, предавали тебя...

И совсем не как родственник нищий,

Не приближенный вдруг приживал,

А собратом на тихом кладбище

С Пастернаком бы рядом лежал.

ПРОШЕДШИЕ РЯДОМ. 2.

НЕПОТУСКНЕВШИЕ СЛОВА МАРКА ЩЕГЛОВА

Еще и года не прошло со времени его ранней (на 31 году!) кончины, как довольно крупный партийный функционер выговорил Александ­ру Твардовскому, чье имя первым стояло под некрологом покойному критику, за «тенденциозность» и «неуместность» этого поминально­го слова о человеке, всего-то, дескать, и написавшем «две статейки», одна из которых к тому же (о романе Леонида Леонова «Русский лес») осуждена в постановлении ЦК КПСС о журнале «Новый мир», и по­тому доброе слово о ней в некрологе являет собой чуть ли не полити­ческий грех: «ревизия» партийного решения!

А теперь, полвека почти спустя, довелось прочесть в статье одно­го из нынешних молодых коллег кисловатое замечание, что щегловские статьи трудно дочитать до конца.

И тут пришел мне на память эпизод из «веселой цепочки расска­зов» (выражение Марка) Виталия Бианки, который приметил и пере­сказал критик в своей рецензии:

«Когда-то землю покрывало море, говорится в этой сказке, и звери жили очень неудобно, так как суши совсем не было. И тогда собрались звери и стали просить кита достать со дна моря немного земли. Кит не смог. Птичка Люля-нырец вызвалась помочь общей беде. Три раза ны­ряла Люля; пузырьки, выскакивавшие на поверхность, становились розовыми, а потом красными от Люлиной крови, но в последний раз, когда Люля вынырнула вверх лапками, чуть живая, с капелькой крови на кончике клюва, она все-таки принесла с собой щепоть земли. Сде­лали звери из нее остров, зажили вовсю, а про Люлю забыли».

Несмотря на свою молодость и трагическую кратковременность своей литературной деятельности, Марк Щеглов вошел в число тех, кто в пору подлинного погона спекулятивных, лакировочных и поп­росту бездарных «произведений» тоже с крайним напряжением сил, щепоть за щепотью создавал почву для настоящего, правдивого ис­кусства или, если воспользоваться словами Щедрина, способствовал расширению арены реализма.

В некрологе было сказано, что Щеглов «принес на журнальные страницы запас молодой очистительной злости». Однако, перечитывая его статьи и дневниковые записи, ощущаешь и них и нечто иное, что сам он определял как «романтически-приподнятое ошушение жизни».

Это только внешне могло показаться чем-то близким пресловутому «социалистическому реализму». На самом деле для человека, обитавшего в комнатенке, в сущности непригодной для жилья, тем белес такого тяжелобольного, каким был Марк с детства, и годами донимаемого бедностью и всеми бытовыми неурядицами, это был высочайший, ни при каких обстоятельствах не сдаваемый духовный бастион, покоившийся на лучших человеческих идеалах.

В дневниках, не предназначенных для постороннего глаза, двадцатидвухлетний Щеглов писал про «свою душу, исхотевшуюся жизни», про «всю тоску по людям, по смеху, по задору, по дружному шагу, по ласке, по изяществу, по теплу, по здоровью».