Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Как многие его сверстники, да и люди других поколений, он меч­тал обрести все что в реальности настоящего, в том манившем их в идеале социализме, который, чем дальше, тем чаще и грубее обма­нывал и оскорблял эти надежды.

В первых дневниковых тетрадках еще немало излишков трога­тельной юношеской доверчивости (впрочем, пишущий уже тогда был способен неделю-другую спустя зорче вглядеться в то или в тех, чем или кем ранее увлекся, и стряхнуть с себя морок очарованнос­ти, к примеру, каким-нибудь красноречивым и знаменитым режиссе­ром Д.). Однако уже печально памятное постановление о музыке по­вергает юношу в растерянность: ему и непривычно и как-то нелов­ко сбиться с общего «дружного шага» и в то же время невозможно отступиться от полюбившихся композиторов: «Я рукоплещу вмеша­тельству партии в вопросы искусства... но я не согласен с «закрыти­ем» Шостаковича и Прокофьева, с категорическим обвинением их в формализме. Никто из «традиционалистов» не написал ничего боль­ше Первой, Пятой, Седьмой (симфоний Шостаковича — А.Т.), «Зо­лушки», «Здравицы» (Прокофьева — А. Т.) и др. Или не оплодотворя­ли они себя народной полифонией?»

И позже, размышляя о XIX съезде партии, Щеглов, начав «за здравие» («говорилось мною верного и о литературе»), кончает «за­упокойными» нотами: «До какого же нелепого положения вещей дошло наше художество, если азы искусства, начатки теории приходится вдалбливать с высокой политической трибуны... «Искусство име­ет право на преувеличение». Господи, Твоя воля!»

Так и ощущаешь, как нарастают в человеке оскорбленность за ис­поведуемые им, а в жизни попираемые идеалы, и «очистительная злость»!

В последней напечатанной Щегловым статье он так характери­зовал писателя, чью прозу анализировал: «наблюдает и описыва­ет жизнь, прежде всего, по отношению к судьбе человека». Критик увидел в этой книге «раздумье над тем, как жить, каким быть, жад­ную тягу к хорошему в человеке и гадливость ко злу... Все это внут­реннее, порою неосознанное напряжение мы чувствуем в рассказах И. Лаврова и именуем это напряжение, это томление, зовущее пи­сать, талантом».

Все здесь сказанное не в меньшей, если не в большей, степени от­носилось к самому автору этих слов, который, если можно так шут­ливо выразиться, многое просто щедро подарил писателю «со свое­го плеча».

В жизни тяжело, мучительно для себя передвигавшийся на спа­сительных и вместе с тем осточертевших костылях, Марк Щеглов ракетой ворвался в литературу, когда вслед за своим «дебютом» в «Новом мире» — работой «Особенности сатиры Льва Толстого» — опубликовал там же большую и страстную статью о «Русском лесе». Леоновский роман дал ему возможность выйти, выражаясь военной терминологией, на оперативный простор, — обратиться к рассмот­рению серьезнейших и трагичнейших жизненных конфликтов, не в пример тем, которыми изобиловала литература предшествующих лет и которые сам Щеглов мимоходом убийственно припечатал как «воробьиные стычки “хорошего” с “лучшим”».

В лучших традициях демократической отечественной критики автор статьи не только талантливо раскрывал смысл романа, но и развивал, «заострял», а то и убедительно оспаривал писательскую мысль, когда она, случалось, пасовала перед необходимостью гово­рить правду и «дипломатничала». Так, М. Щеглов «непочтительно» отмахнулся от предложенной Л. Леоновым версии происхождения Грацианского, а вернее, как выразился критик, углубляя смысл об­раза, «грацианщины», — версии, шедшей «в ногу» с господствовав­шим тогда мнением, будто в корне любых отрицательных явлений в советском обществе обнаруживаются исключительно всякие пере­дки «проклятого прошлого», «родимые пятна капитализма». «Не жандармы сделали Грацианского таким, какой он есть, — подыто­живает критик свой анализ «несомненно поверхностной», «необя­зательной полудетективной интриги», наличествующей в книге, — а ряд общественных условий, создавших пореволюционную по­росль старого мещанства...»

Как ни — по необходимости — сдержанно выражался критик, сама мысль о том, что и общество «победившего социализма» спо­собно порождать опасные и отвратительные явления, вызвала недо­вольство «вышестоящих инстанций» и послужила поводом, чтобы приобщить щегловскую статью к перечню отъявленных «проступ­ков» «Нового мира».

Подобное «напутствие» молодому критику, конечно, не обрадо­вало его, дав ощутить всю силу сопротивления официозного лаге­ря, но нимало не «отрезвило», не побудило усомниться в своих при­нципах, приязнях и антипатиях. В статьях тех двух лет, которые были ему еще отпущены судьбой, он по-прежнему придерживает­ся убеждения: «Нет, ни во имя «оперативности», ни во имя чего-ни­будь другого искусство не должно уступать ни шагу».

Слова эти могли бы быть поставлены эпиграфом к статье «Реа­лизм современной драмы», которую сам Щеглов уже не успел уви­дел» напечатанной в сборнике «Литературная Москва» (одновремен­но с вышеупомянутым некрологом), где она снова оказалась в ряду самых острых, злободневных и... самых ненавистных официозной критике произведений.

Говоря о пьесах весьма известных, находившихся в фаворе у влас­ти драматургов, Марк Щеглов ясно доказывал, что их герои «тяжело больны патетикой»: «чувствуя и думая на грош, они безумно расто­чительны в громких и важных словесах».

Давно уже «облетели цветы» многих тогдашних ловко «срежис­сированных» триумфов, неотряхаемой пылью покрылись в библи­отеках корнейчуковские «Крылья», а вот сказанное о них критиком живет и поныне, не в бровь, а в глаз попадает уже совсем иным и, увы, не только сценическим «действующим лицам»:

«Когда в кабинете Ромодана появляется его старая учительница Александра Алексеевна Горицвет, то не знаешь, чему больше удив­ляться: восторженно-трепетному лепету старушки или снисходительной растроганности Ромодана. К герою — вершителю судеб, к большому человеку — пришла старая нянюшка. Следившая, как еще на школьной парте зрели его орлиные замыслы...

«Г о р и ц в е т... Как я рада, Петя, что ты стал теперь у нас пар­тийным руководителем!.. В нашем доме все рады. Я пришла сказать тебе это.

Р о м о д а н. Спасибо. Постараюсь оправдать ваше доверие...

Г о р и ц в е т. Я все рассказывала, как ты учился, какая у тебя была исключительная память. Как ты любил историю».

Господи, Твоя воля! — не удержусь и я вслед за Марком. — До чего же живуч этот мертвящий, отравляющий елей, извергавшийся и на обкомовских крылатых орлов, и — бери выше! — на генсеков, не минующий и ныне здравствующих разноязыких президентов!

А какой страсти исполнены строки последней щегловской статьи «На полдороге» о тех, кто «брезгует коркой хлеба и коммунальной квартирой», презрительно отзываясь «о бескрылой», «неудачливой в жизни мелкоте», которая «полезла на страницы книг...», о так назы­ваемых «мелких дрязгах быта...». («И со всем тем, — замечает кри­тик, — какая внутренняя вульгарность слышится в этом накоплении брюзгливых словечек — «мелкий», «неудачливый», «мелкота...»).