Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

А вот с самим Смеляковым и впрямь боролись спекулянты и без­дари, завистливо почуявшие, что темы, для них просто модные и до­ходные, для него — действительно кровные, выношенные, дорогие.

К тому времени у Ярослава завязалась тесная дружба с Павлом Васильевым и Борисом Корниловым.

Они были очень разными. Младший, Смеляков, рано покинул деревню и уездный Луцк, где родился, И хотя по нынешним меркам арбатские переулки, Молчановка, где он жил, тоже были еще недостаточ­но столичными, но поэт рос уже истинным горожанином, рано встав­шим к станку и с упоением окунувшимся в бурную московскую жизнь, а на то, что происходило в деревне, доверчиво глядел сквозь черно-бе­лую призму готовых, ежедневно и ежечасно тиражировавшихся про­пагандой представлений о, как сказано в его стихах тех лет, «рыжих от счастья землеробах» — колхозниках и противостоящих им кулаках, у которых «под полою... откопанный обрез, набитый смертью».

В стихах же Васильева остро отразился трагический разрыв меж­ду этими плакатными представлениями и памятью о той реальной недавней жизни родной казачьей станицы, которая теперь шла на слом. И многие его «есенинские» выходки, «хулиганство», вызвав­шее злой печатный отклик Горького, что, в частности, вскоре «аукну­лось» поэту, — все это было следствием очевидного насилия над со­бой, мучительного отталкивания от любви и привязанности к «кос­ному» сельскому быту:

...С лугов приречных

Льется ветр, звеня,

И в сердце вновь

Чувств песенная замять...

А, это теплой

Мордою коня

Меня опять в плечо толкает память!

Так для нее я приготовил кнут —

Хлещи ее по морде домоседской,

По отроческой, юношеской, детской, —

Бей, бей ее, как непокорных бьют!

Что же объединило и сдружило этих «хороших и разных» поэтов?

Дружба Смелякова с Корниловым, который, по свидетельству сов­ременника, «уж если... вваливался в Москву, то — прямо на Молча­новку», легко объяснима: патетика героической гибели молодых ге­роев поэмы «Триполье», романтический интернационализм «Моей Африки» навсегда останутся близки и дороги младшему. Васильев же, видимо, притягивал искренностью, образной мощью, темпера­ментом, тревожил драматизмом переживаний, порожденных «вели­ким переломом» деревни.

Пьянили и сплачивали и ранняя известность, и вхождение в сто­личную художественную элиту (так, Корнилов познакомил Смеля­кова с Мейерхольдом), и — что поделаешь! — соблазны богемного быта, которых отнюдь не чурались «три мальчика, три козыря буб­новых, три витязя бильярда и пивной», как с грустной усмешкой от­рекомендует «троицу» поздний Смеляков, чтобы тут же оспорить и «перекрыть» эту, пусть во многом верную характеристику иной, главной, итоговой: «три витязя российского стиха».

Увы, всех их вскоре, если вспомнить пушкинские строки, «измял с налету вихорь шумный» страшных событий 30-х годов. И один лишь Смеляков уцелел из «тройки удалой».

Он был из немногих вернувшихся «оттуда» в 1938 году. Жить было трудно. Писать — тоже. Хотя в тогдашних стихах Смелякова и сказано, что «правдою, трудной и черствой, у нас полагается жить», она была не в чести. С трудом обретал поэт «второе дыхание», вновь радуя чита­телей живой и естественной интонацией и смелой образностью таких стихотворений, как «Если я заболею...» и «Хорошая девочка Лида».

Но весной сорок первого года его призвали в армию, да не на рав­ных с другими, а вместе с такими же бедолагами, недавними «зеками», укомплектовав ими строительный батальон. В начале войны Смеляков попал в плен к финнам и впоследствии испытал пресловутые «провер­ки», побывав в лагере возле Сталиногорска (ныне — Новомосковск), и лишь потом смог устроиться на работу в редакцию местной газеты.

Он всегда любил индустриальные пейзажи (даже если земля раз­ворочена стройкой), но в первых после безрадостного возвращения на родину стихах подобные картины явно овеяны неунимающсйся душевной болью:

Над терриконом шахты темно-серым

дождь моросит который день подряд.

Как на вулкане, изверженья серы

вьющимися струйками дымят.

Нет синевы, и нет ветвей зеленых,

сурово блещет небо надо мной...

И отнюдь не только о переходе всей страны к мирному труду, но и о долгожданной перемене в собственной судьбе говорят строки:

Первый день свободного труда,

никогда мы не забудем это...

И когда в стихотворении упоминается, как «из обгоревших кир­пичей заново отстраивали зданья», то, кажется, и здесь есть отзвук пережитого.

О стихах Смелякова первых послевоенных лет критики отзыва­лись неодобрительно. «...Внешние приметы времени в них, — пи­сал, например, А. Макаров, — заслонили человека, поэзию вытесни­ла риторика». Но тут не было ничего удивительного: ведь этот «че­ловек» только еще выкарабкивался из-под «обгоревших кирпичей», трудно выдыхая строки, где рядом с действительной, натужной ри­торикой пронзительно прорывались воспоминания об испытанном, обида, горечь, упорная вера в свой талант:

Меня — понимаете сами —

Чернильным пером не убить,

Двумя не прикончить штыками

И в три топора не свалить.

Но тем временем он попал в несметное число так называемых пов­торников, получавших новые «сроки» безо всякой новой вины (да и старые-то в подавляющем числе случаев были чистой выдумкой!).

Отныне напрасно было бы искать его имя, или упоминание о его книгах в библиографических справочниках, выпущенных вско­ре после исчезновения автора. А когда на одном нашем «огоньковском» празднестве известный в ту пору артист Хохряков читал стихи, то была среди них и прелестная «Хорошая девочка Лида», однако ав­тором стихов чтец назвал... Сергея Смирнова (уж очень, видно, хоте­лось прочесть их, вот и решился схитрить).

В 1955 году был какой-то литературный вечер, на котором Борис Слуцкий в числе прочих читал стихи, а я произносил вступитель­ную речь.

К слову сказать, в этой моей деятельности первый блин, а скорее даже блины, были комом. Годом ранее, выступая перед студентами Сельскохозяйственной Академии, я что-то чересчур много говорил о Горьком и Маяковском и ухитрился ровным счетом ничего не ска­зать... о приехавших вместе со мной писателях.

Ух, и отчитал меня тут же взявший слово Александр Яшин: «А мы — что же? — тут попки сидим?!», и сам сделал то, что надле­жало бы мне, — довольно подробно представил сотоварищей.

Я хотя и чувствовал собственную вину, все же обиделся на яшинскую резкость. Однако вскоре, выслушав на писательском съезде его прекрасную речь, во многом исповедальную и покаянную (в «лаки­ровке» деревенской жизни в поэме «Алена Фомина», за которую по­лучил Сталинскую премию), сердечно поздравил Александра Яков­левича и больше, как говорится, зла на него не держал.