Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Началась она в обычной — во всяком случае для тогдашнего ТВ — обстановке: в большой неуютной студии, где позади нацелен­ных на выступающего телекамер готовятся уже к следующей пере­даче: ходят, что-то переставляют, энергично жестикулируют. И вот, читая это большое стихотворение памяти павших на войне, я в ка­кой-то момент почувствовал: что-то вокруг изменилось, а чуть по­косившись, увидел: никто уже не двигается, все стоят и слушают... И пусть меня сочтут сентиментальным, но это одно из самых доро­гих для меня воспоминаний.

А тут еще вскоре после одной моей радиопередачи письмо при­ходит:

«Посылаю Вам копийку письма одной из, по-видимому, слуша­тельниц Вашей передачи. Письмо и само по себе интересное и тро­гательное, хотя «В. Теркина» она путает со стих/отворением/ «В тот день, когда окончилась война».

Спасибо Вам за эту передачу, хотя, правда, я ее не слушал — про­пустил в суете и всегдашнем моем отрыве от радио и телео.

Ваш А. Твардовский

18.VI. 64 М/осква/»

И вот что было в «копийке»:

«Дорогой товарищ!

Мой сын пропал без вести.

И вот долгие 23 года тоски, горя, ожидания и слез я старалась найти в людях хотя бы маленькую нотку, хотя бы один отзвук со­чувствия к моему материнскому горю, но нет; я, мол, не имею пра­ва горевать, ведь у войны один закон: одни гибнут, а другие остают­ся живыми, так зачем же плакать, ведь он же погиб на войне. А одна мать так мне сказала: вот моя дочка двадцати трех лет умерла от ту­беркулеза, так вот где действительно надо плакать, а ваш — что, ведь он же погиб на войне.

И вот сегодня, слушая по радио (критика не расслышала фами­лии) разбор Ваших произведений, в том числе «Василия Теркина», где Вы говорите про день победы и про салют, который разъединил живых с мертвыми, и что этот салют — это было прощание и что каждый год этот салют Вам напоминает о погибших, о которых Вы не забываете никогда. Слушая Вас, я была потрясена, я плакала и сейчас плачу, пиша это письмо, плачу безумно, горькими, но счаст­ливыми слезами: за долгие годы моего горя и при том одинокого по­тому, что у меня на всем СССР нет никого из родных — все поуми­рали, Вы только один поняли мое горе и что у меня сейчас на душе. Вы только один разделили со мной мое горе. Я очень бедна, но гор­да и людей люблю, но им низко не кланяюсь: а Вам я кланяюсь до самой земли, низкий, низкий мой поклон Вам и большое спасибо от нас, матерей, и от погибших наших сыновей.

Моему сыну, когда он погиб, не было и 20 лет, он погиб под Кер­чью под деревней Султановка в ночь с 13 на 14 мая сорок второго года. (Он был высок ростом и широкоплечий, шел в 1 -й роте в пер­вом ряду). Ну, вот и все. Один только Вы поняли мое горе, а горе разделенное, как будто уже не так тяжело.

Большое, большое спасибо Вам. И скажу прямо — меня тов. Ма­линовский (министр обороны —А.Т-в.) не раз обижал, что забывал о погибших.

Разве виноват мой Боря, что учили летать, а заставили ползать по земле простым солдатом.

Уважающая Вас Трощанская».

Не впечатлением ли от этого письма в какой-то степени навеяны заключительные строки в поздних стихах поэта:

С тропы своей ни в чем не соступая,

Не отступая — быть самим собой.

Так со своей управиться судьбой,

Чтоб в ней себя нашла судьба любая

И чью-то душу отпустила боль.

И еще одно письмо переслал мне Твардовский несколько лет спустя:

«Уважаемый Александр Трифонович!

Вы, несомненно, выделяетесь из числа современных наших по­этов, прозаиков, редакторов тем, что у Вас есть что-то свое, кото­рым Вы дорожите и за которое ведете борьбу. Этим своим качест­вом Вы напоминаете такого человека прошлого, как М.Е. Салтыков-Щедрин. Именно поэтому я и решился обратиться к Вам с просьбой дать свой отзыв о личности и творчестве Салтыкова-Щедрина. Дело в том, что я заинтересовался им, а отовсюду приходится слышать, что это безнадежно устаревший писатель и т. д. Мне хотелось бы ус­лышать мнение выдающегося ума, чтобы окончательно решить этот вопрос. Если это окажется возможным, то я буду Вам крайне благо­дарен. С искренним уважением А. Хлебников, 6.XII. 67».

На обороте была приписка:

«Дорогой Андрей Михайлович!

Не найдется ли у Вас экземпляра «Салтыкова-Щедрина», чтобы дать возможность ознакомиться моему корреспонденту с «мнени­ем выдающегося ума» по вопросу о значении названного сатирика? Был бы Вам очень признателен.

Ваш А. Твардовский».

В этой, слегка лукавой приписке, «передаривающей» мне зва­ние «выдающегося ума», речь шла о моей книге, вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей».

А. Хлебников был не одинок: Евгений Евтушенко, прочитав кни­гу, позвонил мне:

— Знаешь, на кого похож твой герой?

— На кого? — спросил я, честно сказать, предугадывая ответ, потому что эта параллель и у меня давно возникла.

— На Твардовского!

И впрямь, обоих роднит и мужественная борьба за «расшире­ние арены правды» в литературе, говоря словами сатирика, и страс­тная привязанность к своему журнальному детищу, и даже некото­рые черты характера (резкость и в то же время отзывчивость, добро­та, щедрость). Твардовский мог бы с гордостью повторить о «Новом мире» то, что сказал Щедрин о своих «Отечественных записках», — что журнал этот «представлял дезинфектирующее начало в русской литературе и очищал ее от микробов и бацилл».

Признаться, горестной неожиданностью было для меня, когда после выхода книги Твардовский как-то при встрече сказал, что не дочитал ее: «как-то не захотелось».

Однако это был еще не конец «щедринского сюжета».

Летом 1969 года я какое-то время жил в том же писательском по­селке Пахра, где и Твардовский.

Решаюсь рассказать об одном тогдашнем эпизоде, относящемся к общеизвестной «слабости» Александра Трифоновича, которую не­доброжелатели злорадно смаковали. Одно время мы с женой жили на даче прозаика Николая Гавриловича Жданова и его жены Ираи­ды Михайловны. Нина прихворнула, и однажды утром я вышел на веранду, где мы все обычно завтракали, один и вижу, что за столом сидит и «поправляется» Твардовский.

Он явно растерялся, что я застал его за этим занятием, и даже стал со мной обниматься, чего прежде и в заводе не было.

Но самое неожиданное и очень трогательное было потом. Узнав, что больная Нина находится здесь же, Александр Трифонович, собравшись домой, подошел к окну комнаты, где она лежала, и, припод­нявшись на цыпочки, чтобы быть лучше расслышанным, сказал бук­вально следующее:

— Нина Сергеевна, пожалуйста, не думайте плохо о Марии Ил­ларионовне!

Его явно ранили ехидные пересуды насчет таких его вынужден­ных хождений к знакомым и какие-то, то ли и правда достигавшие его слуха, то ли просто мерещившиеся ему, «шпильки» по адресу жены.