Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Но вернусь к декабрьскому разговору. В нем заходила речь о гла­ве о Сталине (в книге «За далью — даль»), которая «будет теперь печататься» (так сказано в моей записи). Как известно, ее первона­чальный вариант был опубликован в марте 1954 года и еще дале­ко отстоял от будущего окончательного текста, получившего в 1960 году название «Так это было».

Я записал произнесенную Твардовским фразу: «Я — культовик», прозвучавшую не без вызова и как бы в пику быстро «перестроив­шимся» коллегам.

Между тем, опубликованные впоследствии дневники его свиде­тельствуют, что этот «культовик» к тому времени уже несколько лет мучительно доискивался правды о «всеобщем отце», как будет им сказано много позже, и его жертвах. «Тема страшная, — записывает он 13 сентября 1955 года, — взявшись, бросить нельзя — все равно, что жить в комнате, где под полом труп члена семьи зарыт, а мы ре­шили не говорить об этом...»

Далее в моей записи идет: «Ненапечатанные стихи о Иос/ифе/ Вис/сарионовиче/ (неотъемлемо от истории — смерть — один, как при жизни)».

Уж не след ли это, — думается теперь, — каких-то прочитанных тогда поэтом набросков к главе «Так это было?» Уж больно близ­ко это к окончательному варианту ее строф о том, как «старушка»-Смерть прошла к вождю «без пропусков» — «и он один остался с нею...»

14 января 1958 года Твардовский написал из Ялты:

Дорогой Андрей Михайлович!

Если хотите, возьмите у Марии Илларионовны экземпляр «Сти­хов читателей «Теркина», — м/ожет/ б/ыть/, это будет Вам интерес­но с точки зрения Вашей работы, с которой я отчасти ознакомлен Вами.

Там есть и стихи не совсем «читательские», с некоторой претен­зией на большее, но таких мало, — в основном же это, т/ак/ ск/азать/ соврем/енный/ «письменный фольклор».

Если не поленитесь написать мне о своем впечатлении от этой рукописи, а также о Вашей работе, буду очень рад.

Желаю всякого добра.

А. Твардовский»

Когда я прочитал эту рукопись, мне показалось, что публико­вать ее вряд ли стоит, потому что множество вошедших туда про­стодушных сочинений в своем истолковании Теркина примыкали к той трафаретной и умаляющей, примитивизирующей его трактовке, которая преобладала и в тогдашней критике и с которой я начал тог­да «воевать» (например, в опубликованной несколькими месяцами позже в журнале «Вопросы литературы» статье «Поэт и его крити­ки»). В этом духе я и написал Твардовскому.

«Спешу Вам как-нибудь отписать, — отвечает он из Ялты (23 ян­варя 1958 г.), — чтобы не дать прижиться Вашим опасениям и огор­чениям насчет возможного опубликования «Стихов читателей» (только читателей, — там не только Ганабин, есть и др., есть и та­кие, где — претензия на нечто большее, чем читательское высказы­вание и т. п.) и связанных с этим неприятностей.

Во-первых, я — как бы ни был дорог для меня этот материал, в ряду других писем, свидетельствующий об особого рода контак­те автора с читателем и многих других сторонах дела, — я не решил еще вообще, буду ли я это предавать гласности. Во-вторых, если буду, если решусь на это, то только в особом виде и с моим особым предуведомлением, которое будет написано, и на такой случай есть уже у меня в голове всякие соображения, исключающие иное, чем надо, истолкование этой негоции кем бы то ни было. Я имею в виду, прежде всего, сказать, что это не литература, что вся ценность этого материала в его отраженном (от принятого читателем произ­ведения) характере; что это — плоды простосердечного позыва по­говорить с автором на его языке — в рифму — в духе и тоне кни­ги, пришедшейся ко двору. Потом — нет, конечно, нужды печатать все — со всеми длиннотами и повторениями и, вообще, литератур­ной немощью, — можно сделать разумные сокращения либо даже только извлечения (только не подправлять!). А то, что там на каж­дом шагу перефразировки и цитаты и полуцитаты из текста «Терки­на» — это пусть так и будет — в этом большая доля интереса, если признавать за материалом какой-либо интерес. Еще мне кажет­ся, что Вы не правы или не очень правы, когда говорите о превраще­нии «Василия» в «Васю», хотя это само по себе метко сказано. Нет, это — «откуда пришел, туда и уходит» («Ответ»), оставаясь в то же время тем, чем успел стать в литературе, в читательском обиходе, т. е. «Василием Теркиным».

И, наконец, я хочу сказать, что я весьма и весьма мало озабо­чен задачей опубликования этого материала: захотят, пусть публи­куют, а нет — не надо. Мне этот материал дорог как таковой, думаю, что он по своему характеру беспрецедентен в литературе. Словом, у меня есть отличная возможность переплести эту лирику в сафьян или еще там во что — и на старости лет упиваться отзвуками народного признания, испытанного в сравнительно молодые годы. Но еще я забыл сказать, что материал этот великолепно может быть по­дан в форме обзора, какие приняты в нашей лит/ературной/ практи­ке. Такой обзор может написать и не обязательно адресат этих пос­ланий, а, напр/имер/, Выходцев (автор выходящей наконец в «Сов. писе» книги), который, будучи человеком с фольклористским укло­ном (фольклористов вообще я не люблю) и ознакомившись с руко­писью в недавнее время, готов поработать в любом таком направле­нии. Вот, кажется, все.

Статью прочел, она стала, конечно, еще лучше, чем была, но, поймите меня хорошенько, я не могу быть вполне уверенным судь­ей в данном деле. Я только позволил себе в двух-трех местах сде­лать мелкие замечания или предложения, смысл кот/орых/ Вам бу­дет и так ясен, — это гл/авным/ обр/азом/ насчет «художественнос­ти», которая все же у Вас прорывается так-сяк, хотя она иногда даже хороша, как, напр., насчет речной глубины на последней странице.

Если напишете мне чего-нибудь, буду очень рад. Спасибо за Ваше хорошее письмо.

Жму руку.

А. Твардовский»

Признаться, тогда мне все-таки почудилась в этом пространном послании нотка обиды. Что-то в этом роде я и написал в ответ.

Вскоре пришло новое письмо, хотя поначалу и связанное с этой «темой», но куда более интересное в другой своей части:

«Ялта. 5.11.58

Дорогой Андрей Михайлович!

Вот уж не ожидал, что Ваше ознакомление с рукописью «Сти­хов читателей» повлечет за собой такие сложные объяснения, где уже я кажусь Вам обиженным, что ли, Вашим отзывом о ней, а мне показалось было, что я что-то не так написал и т. д., и т. п. — Ос­тавим это. Не на чем здесь родиться таким сложностям. Я с готов­ностью прислушался к Вашим опасениям насчет характера подачи этого материала — потому просто, что готовностью признать несовершенство своих замыслов и свершений обладаю по натуре. И все. И тема эта меня сейчас не занимает, т/ак/ к/ак/ занят я од­ной новой главой «Далей», а еще замыслом и активной подготов­кой некоей прозы полупублицистического характера (вроде «Роди­ны и чужбины», но лучше), обнимающей порядочный период раз­вития моей колхозной темы. Кстати, случилось же так, что на днях здесь, в моем литфондовском творческом (ужасное это слово, и как любят у нас такие бесстыдные слова писать даже на указателях с пальцем: «Дом творчества литфонда») далеке, меня вдруг навести­ло мое многострадальное Загорье, в образе пред/седателя/ колхо­за «Новая жизнь» (это мой колхоз), тихохого (так! — А.Т-в.), умно­го и больного человека, единственного из уцелевших там на мес­те моих сверстников. После всего, что он добавил ко всему, что я знал о нынешних днях Загорья, он спросил меня: «Какой же, все-таки, будет конец нашей местности?» Вот это-то меня больше всего и занимает нынче, как, впрочем, уже не менее четверти века, — где бы я ни был, чем бы ни занимался, самым хотя бы далеким, по ви­димости, от этого Загорья. По возвращении в Москву и устройству неотложных дел — немедленно уеду на порядочный срок в Смо­ленск и область, где буду заниматься изысканиями насчет этого са­мого вопроса: какой конец. Понять не штука — что к чему, в об­ширном смысле, но произвести личный расчет с «этой местнос­тью» — дело иное. А откладывать нельзя. Все равно я за всякой иной «далью» вижу тетку Дарью на приусадебном участке, на про­полке кукурузы и т. д.