Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Подлинным подвигом Тарасенкова стал библиографический труд «Русские поэты XX века. 1900-1955», завершенный и издан­ный стараниями его вдовы и сына Дмитрия. И вот новый поворот выше затронутой горестной темы: когда недавно вышло новое, до­полненное издание этой книги, на ее презентации куда больше го­ворилось о заслугах (конечно, бесспорных) существенно допол­нившего ее и устранившего ряд прежних ошибок и неточностей Льва Михайловича Турчинского, нежели о давно покойном Анато­лии Кузьмиче!

Если Тарасенков в «Истории русской литературной критики» хотя был упомянут, то иным и вовсе не повезло.

Начну издалека: Литературный институт, первые послевоенные годы, семинар Слонимского, где недавний офицер читает реферат об Островском. И когда речь заходит о том, как Кнуров и Вожеватов бросают жребий, кому из них «достанется» бесприданница Лариса, звучит навсегда запомнившаяся фраза: «Дрожащими руками разыг­рывает Островский судьбу своей героини...».

Может быть, тогда я в первый раз ясно ощутил то трепетное отно­шение Владимира Огнева к жизни и искусству, которое вскоре при­вело его в критику и определило весь дальнейший путь моего одно­курсника.

Его критический «дебют» в самом начале 50-х годов был замет­ным и ярким. Тогда не было недохватки в критиках, которые отно­сятся к литературе с какой-то регистраторской холодностью и поч­ти бюрократическим величием. Так и кажется, что, как важно заявил в начале своей карьеры один из таких авторов, они смотрят на нее «с высоты, данной им аспирантурой», а позже — учеными степеня­ми, и разве что не спрашивают оказавшуюся перед их очами книгу: «Вы — ко мне?»

Поэтому особенно дороги были подлинная, неподдельная взвол­нованность молодого критика при встрече с тем или иным литера­турным явлением, стремление — и умение — понять секрет писа­тельской удачи, или, наоборот, причину неуспеха и поделиться с читателями всеми мыслями и чувствами, которые возбудила или всколыхнула книга в душе автора статьи или рецензии.

Так увлеченно и страстно писал Огнев о трагедии «От Полтавы до Гангута», автор которой — Илья Сельвинский — был тогда у крити­ки отнюдь не в фаворе. Одним из первых приветствовал «малый, но дорогой золотник» — небольшой сборник Леонида Мартынова, вы­шедший после долгого вынужденного молчания поэта, дебюты Сер­гея Залыгина и Гавриила Троепольского, поэму «Строгая любовь» Ярослава Смелякова, только что вернувшегося из заключения.

В то же время Огнев не боялся задеть «маститых», язвительно отозвался об очерке Валентина Катаева «Поездка на юг», где прояви­лась какая-то «глухота» писателя к трудностям послевоенной жизни, и о панферовской пьесе «Когда мы красивы».

Некоторые подобные выступления дорого обошлись критику. Он едко высмеял подхалимскую, угодливую рецензию Евгения Суркова на книгу об Алексее Николаевиче Толстом, принадлежавшую перу В.Р. Щербины, возглавлявшего отдел литературы и искусства газеты «Правды». И трудно было не увидеть связи между этой заметкой и несколькими «окриками», вскоре раздавшимися с ее страниц по ад­ресу «дерзкого».

Первый сборник огневских статей был в 1957 году пущен под нож в самом буквальном смысле слова: за редчайшим исключением все экземпляры книги были уничтожены. Автор же и в дальнейшем долго оставался как бы на подозрении. Даже в вышедшем в 1968 году томе Краткой литературной энциклопедии читаешь: «Некото­рые статьи О. вызвали дискуссии в печати». Как хочешь, так и по­нимай: то ли яркий, возбуждающий плодотворные споры талант, то ли — будьте бдительны: не еретик ли?!

Как недавно напомнил в своей книге о Пастернаке Дмитрий Бы­ков, именно Огнев был инициатором первой после многолетней «па­узы» публикации поэта в 1954 году:

«...Он попросил у Пастернака новые стихи для «Литературной газеты» (в редакции которой тогда работал —А.Т.)... получил у Пас­тернака большую подборку, но в «Литгазете», — возглавлявшейся... Симоновым, — публиковать эти стихи... не решились! ...Молодой критик чувствовал себя опозоренным перед Пастернаком, не знал, как сообщить ему об отказе, — и рассказал о происшедшем Вере Инбер. Та немедленно вызвалась помочь: «В «Знамени» теперь глав­ным — Кожевников, я с ним в дружбе и вообще состою в редколле­гии, я отнесу». И... побежала в «Знамя», где стихи в самом деле тут же поставили в номер».

(К слову сказать, потом, когда разразилась гроза над «Доктором Живаго», пуганная еще с 20—30-х годов — еще бы: родственница Троцкого! — Вера Михайловна включилась в негодовавший на авто­ра хор. Ныне это покойнице только и поминают, как и рецензию па­нического сорок шестого года на стихи Леонида Мартынова, — зато про «Знаменский» эпизод запамятовали).

Начисто забыт другой питомец Литературного института — Вла­димир Саппак, талантливейший театральный критик, написавший первую серьезную книгу о новорожденном искусстве — «Телевиде­ние и мы».

Ну, ладно, скажут: Саппак умер чуть не полвека назад, прожив очень мало.

Но вот Александр Петрович Мацкин одолел почти девяносто лет!

Мальчиком его привели к Владимиру Галактионовичу Королен­ко, и тот, слегка проэкзаменовав гостя, сказал, что рад таким чита­телям.

Мацкин стал не только чутким читателем, но и наблюдательным, памятливым зрителем. Он был одним из последних могикан, кото­рые не только не раз видели легендарные спектакли Станиславского и Мейерхольда, но и часами просиживали на репетициях, знали, как рождались эти постановки, оказывались свидетелями и участниками закипавших вокруг них споров, порой перераставших в форменные бури. Замечательны его книги «На темы Гоголя», «Театр моих дру­зей», жизнеописание великого трагика Павла Орленева.

Патриарх театральной критики, он при этом нисколько не похо­дил на патриарха. Ни внешностью — сам шутливо соглашался, что мог бы сыграть одну из ведьм в «Макбете». Ни поведением — ему глубоко претил даже малейший намек на позу вершителя судеб и ре­путаций.

Одному, похожему на Мацкина скромностью, литератору просто­душный редактор выговаривал: почему вы такой незначительной по­ходкой ходите? Вокруг выступали важно, с апломбом вещали пош­лости и банальности, как должное принимая почетные звания, рега­лии и высокие должности. «... Удручающее незнание прикидывается мудростью всеведения», — восхищался Александр Петрович тем, как один из его любимых актеров сыграл самовлюбленного генерала Гор­лова в корнейчуковском «Фронте». А однажды кратко, но исчерпыва­юще охарактеризовал «коллегу», успевшего побывать и крупным чи­новником, и главным редактором журнала «Театр», и ректором Лите­ратурного института: «Да он же вместо подписи крест ставит!»