Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

ПРОШЕДШИЕ РЯДОМ. 1

Нет-нет, да и вспомнятся последние предвоенные июньские недели, вечерние воскресные электрички, переполненные возвращающимися в Москву с дач оживленными мужчинами и уже слегка загоревшими и, признаться, соблазнительными женщинами с букетами. И боль­но теперь думать, скольких из них вскоре не станет, у скольких будут безнадежно переломаны судьбы, сколькие вообще канули в неизвест­ность, и самая память о них с годами стерлась!

Нечто подобное испытываешь, вспоминая литературную жизнь первых послевоенных десятилетий. Все чаще убеждаешься, что многие жившие и работавшие тогда писатели если не напрочь забы­ты, то поминаются мимоходом, небрежно, «свысока»: что, дескать, с этих «совков» (ненавистное мне слово) взять!

И помня реальные живые лица, беспримерно трудные условия, в которых люди оказывались в конце сороковых — начале пятидеся­тых годов, все испытанные ими злоключения, никак не хочется ми­риться с этим торопливым забвением и «скидыванием со счетов».

Пусть даже, как с грустным юмором писал о себе-мемуаристе Николай Павлович Анциферов, о котором речь впереди, и я пока­жусь кому-то «похожим на Пиковую Даму, сидящую в ночной час в глубоком кресле и бормочущую себе под нос имена, некогда ласкав­шие ее слух».

Собственно, я уже затрагивал эту тему, говоря о Суркове. Про­должу.

В недавно вышедшей в Саратове «Истории русской литератур­ной критики» А.К. Тарасенков упомянут лишь вскользь, хотя и в чис­ле тех, чьи выступления в печати в 30—40-х годах «наиболее замет­ны», — но, к сожалению, рядом, через запятую, с таким специфи­ческим деятелем той эпохи, как Николай Лесючевский, сыгравший своими доносительскими отзывами самую роковую роль в судьбе ряда писателей.

Между тем уравнивать их просто невозможно, глубоко оскорби­тельно для памяти бедного Анатолия Кузьмича, хотя и был он отнюдь не безгрешен и, по горестно сочувственным словам Пастернака, «сдал мое в чем под натиском времени».

Да, дрогнул и стал в зловещие 30-40-е годы «каяться» в своей любви к стихам последнего, отказываться и от других своих пре­жних оценок, что язвительно показал в одном выступлении Сель­винский, сопоставив между собой некоторые его статьи разных лет.

Но тот же Тарасенков буквально кидался на защиту молодого Твар­довского, объявленного в Смоленске классовым врагом. В 2006 году в смоленском издательстве «Маджента» вышла книжечка «Несгорев­шие письма. А.Т. Твардовский и М.И. Твардовская пишут А.К. Тарасенкову в 1930-1935 гг.». В них, чуть не обреченных огню при пос­пешной эвакуации из Москвы осенью 1941 года, чудом уцелевших, но надолго пропавших, запечатлелся один из самых трагических пе­риодов жизни поэта, когда он ходил в «кулацких подголосках».

«В самые трудные годы жизни в Смоленске, — пишет его дочь В.А. Твардовская в послесловии к книге, — А.Т. обрел в Москве — в лице Тарасенкова — ту опору, которая помогла выстоять в неравной борьбе». Она прибавляет, что «сам А.К. ... никогда не упоминал об этой своей роли». Между тем письма Твардовских дают ясное пред­ставление о том, как он хлопотал о смоленском знакомце, как радел о нем, защищал (жена критика запомнила, как он схватился с Лилей Брик, назвавшей «Страну Муравию» «кулацкой поэмой») и букваль­но «агитировал» за него как в собственных статьях, так и организуя в его поддержку коллективные письма известных литераторов.

Не будет слишком смелым предположение, что несколькими весь­ма благожелательными отзывами Пастернака о ранних поэмах Твар­довского мы опять-таки в немалой степени обязаны Тарасенкову, ко­торый тогда часто общался с Борисом Леонидовичем и, бесспорно, не преминул познакомить его со стихами своего «подшефного».

В самые мрачные времена Анатолий Кузьмич собирал, хранил и даже исподволь готовил к изданию стихи «белоэмигрантки» Цветае­вой, а в последний тягостный год ее жизни дружил с ней, бесприют­ной, и ее сыном.

Когда в стране чуть «потеплело», Тарасенков с радостью принял­ся составлять сборник другого эмигранта — Бунина и писать пре­дисловие к этой книге.

Так случилось, что едва ли не последние слова, написанные его рукою, это горькие строки бунинского стихотворения «Петух на цер­ковном кресте»:

Поет о том, что мы живем,

Что мы умрем, что день за днем

Идут года, текут века

Вот как река, как облака.

Поет о том, что все обман

Что лишь на миг судьбою дан

И отчий дом, и милый друг,

И круг детей, и внуков круг.

Какой уж там «внуков круг»! Этому «литературному старику», как А.К. не без некоторого кокетства аттестовал себя в дарственной надписи на своей последней книге, всего неполных сорок семь лет. Но позади была война, трагический поход с Балтийским флотом из Таллинна в Ленинград, долгие часы, проведенные в воде, пока не по­добрали на другой корабль (тонущих было так много, что, как вспо­минал Анатолий Кузьмич, «море кричало»), голод в блокаду (одна знакомая потом говорила, что только из его рассказов поняла весь ужас происходящего), тяжелейший послевоенный туберкулез, слу­жебные неприятности...

Сначала главный редактор «Знамени» Всеволод Вишневский сваливал на Тарасенкова вину за все «идейные ошибки» журнала, писал ему угрожающие, «обличительные» письма: «Будешь защи­щать Пастернака — буду против тебя драться...», — да еще посы­лал их копии в ЦК! (К чести Анатолия Кузьмича: в ответном письме он категорически отверг инсинуации шефа насчет «каких-то проне­мецких разговоров» поэта летом сорок первого года). Потом в из­дательстве «Советский писатель» ему объявили партийный выго­вор за издание... знаменитых книг Ильфа и Петрова. А уйти из ре­дакции «Нового мира» потребовал — ах, простите! — рекомендовал сам Фадеев, сделав из Тарасенкова козла отпущения: «не снимать же нам Твардовского!».

Знаток поэзии, заражавший своей любовью к ней каждого собе­седника, Анатолий Кузьмич лишь однажды был приглашен прочесть спецкурс о русской поэзии XX века в Литературный институт. Но тут грянуло постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», и, видимо, продолжать курс стало невозможно. Мало того, что была предана посрамлению Ахматова, но даже, когда в очередную блоковскую годовщину, в том же августе 1946 года, Павел Антокольский в своей статье назвал великого поэта совестью русской поэзии, это вы­звало «высочайшее» неудовольствие.

Вдова Тарасенкова М.О. Белкина рассказывала, что в последние годы жизни он тоскливо жаловался ей, что некому передать все, что знает, помнит, любит. Характерно: узнав, что я не читал бунинский «Солнечный удар», он тут же усадил меня читать этот рассказ, а сам сел неподалеку, подобно хозяйке, потчующей гостя вкусным блюдом и, кажется, наслаждающейся даже больше него самого.