Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

— Молчи, сын, я сам! — прервал его Армен, по своему обыкновению предвосхитив природным чутьем то, что скажет в следующие минуты собеседник. — Нет, даже говорить не буду. То, что ты предлагаешь, слишком страшно — завлит проклянет.

— Вы правы, — согласился Саустин, — проклянет.

— Скажите уже, — не терпелось Осинову, — может наоборот: восславлю, в веках!

— Может я тоже не прокляну, — спокойно предположил Слепиков.

Саустин по-режиссерски и под общее внимание растянул паузу: вне очереди махнул коньяка, переглянулся с Арменом и, получив от худрука художественный кивок одобрения, хотел озвучить, но не успел:

— Лира надо ставить как комедию, — опередил его Армен. — Ты это хотел сказать, сын?

— Именно! — выдохнул Саустин. — В «десятку», шеф!

— Что?! — переспросил Осинов. — Великую трагедию Шекспира? Трагедию! Да никто и никогда, ни один режиссер в мире!..

— Будем первыми! — поддержал шефа Саустин. — В искусстве нет авторитетов — так учат великие мастера.

— Слышать об этом не хочу! — резко отмахнулся Осинов. — С ума вы все сошли! — в духе этих… дешевых фокусников от современной режиссуры, которые — ради собственного хайпа — переделывают и корежат и уродуют все, что угодно. Закайтесь, люди! Даже думать так о Шекспире — позор. Все равно, что отца продать, а мать в чайхане заложить!

— Не согласен с тобой, помполит, сказал Армен. — Что такое хайп, я не знаю, но честно скажу: есть примеры. Чехов писал «Вишневый сад» как комедию, так у него обозначено в тексте. Но кто, когда так ставил великую пьесу? Ставили как драму, только так. А тут, с Лиром тоже шанс есть: сделать все наоборот! Вывернуть жизнь потрохами наружу, чтобы все рельефней стало, смешнее и еще страшнее! Мысль!.. Я старый клоун, хватит зря по жизни кривляться, на сцене хочу рожи строить — с толком, Иосич, с толком, смыслом, смехом! Развлекая — поучай! Чувствую, хорошо будет. Мир перевернем. Ты лучше меня знаешь, у Шекспира все комедии со смыслом: что «Двенадцатая ночь», что «Много шума из ничего». Смысл — вот что в нем главное! А смысл мы не потеряем…

Осинов медленно отодвинул узорчатую рюмку с коньяком, залпом опрокинул в себя стакан воды.

— Из великой трагедии отца, лишившегося детей, королевства, веры в людей, в жизнь вообще, комедию лепить?! — продолжал угрожающее шипение завлит. — Позор! Никогда не соглашусь. Вредить буду, артистов настрою, выложу вас в инстаграме и смеха на вас на всех наведу — я не соглашусь с вами никогда!

— А мы тебя, Иосич, уволим без всякого твоего инстаграма, — сказал Армен. — Коллектив уволит. Люди.

— Вот! Вот он, Лир в жизни, вот он великий Шекспир — на каждом шагу! И за это коллективу — отдельное спасибо, и вам, шеф — персонально, — закипел Осинов. — Дайте мне уйти!

— Сиди пока сидишь, — сказал Армен. — Пей коньяк!

Окрик подействовал — завлит обмяк.

— Комедию — это смотря как сделать, — спокойно предположил Слепиков. — А если зонги добавить как у Брехта, если битвы рэперов в сцены ввести, провокации, квесты, я не знаю — Шнура пригласить, например, это как? Ромео и Джульетту ставили как мюзикл и ничего, лом! Лир, как материал, не хуже!

Армен обернулся к Осинову.

— Молодых слушай, Иосич, — сказал он и традиционно поднял свой указующий перст, — И, главное, народ в театр пойдет. Иван Степаныч, такие как он — побегут! Он хотел комедию и красоту жизни — он ее получит. А таких как он — море! А работаем мы для народа, извините за слово «работаем».

Посидели, поговорили, поспорили, в радость повздорили.

Армена порадовал малый худсовет: напряжение, обиды и творчество присутствовали в споре, живой театр присутствовал в театре — и это было супер. Саустин, Слепиков и Осинов, сами еще не осознав, достигли цели. Только вечером, приватно переговорив, они придут к мнению, что их допинг вроде бы сработал.

Они были правы. Настроение у худрука устремилось к зениту, жизнь на мгновение показалась ему легкой и приятной как праздник на воде на озере Севан, куда однажды в детстве возила его мама. Театр — кайф, как тот праздник, подумал он. Вечный кайф. Просто кайф.

Кайф — любимое его слово, любимое его дело. «Рабинович, зачем вы сделали обрезание?»

Одна была помарка, одна ложка дегтя: в самый разгар споров смартфон его завибрировал, и он заметил на дисплее хорошо знакомый номер. Нет, сказал он номеру и ей, ни за что не отвечу — и не ответил и сдержал, но удивился, как настойчива и упряма она была. «На здоровье, — сказал он номеру и ей, — трезвонь, трезвонь, меня нет, я умер».

Под конец худсовет расплевался, переругался и посамоувольнялся — однако домой все отправились в прекрасном настроении.

Саустин прихватил коротышку Иосича и громко предложил пива. Иес, ответил Осинов и так захлопал губами, что Саустин ощутил близкий вкус воблы, пива и водки в пиве — для духовного укрепления. Театр — молитва, добавил для себя Армен.

Слепиков спешил на теннис, он взмахнул режиссерской рукой как ракеткой и, счастливый, исчез в спортивной дали.

До завтра, до завтра!

— Подумаем, Иосич, насчет комедии, — садясь в такси, крикнул Армен провожавшему Осинову. — Я еще ничего не решил.

— Я так и думал, — ответил Осинов. — Да здравствует Шекспир!

Захлопнул дверцу, повторил адрес, сразу убедился: водитель не армянин, отвернулся к окну и смазанно — машина двинулась — заметил нечто, вжавшееся в стену соседнего дома. Куртка — ее, рост, пластика осторожного жеста — тоже ее. Ее ли?

Машина отъезжала, удалялась. Попросить, чтоб остановился? Зачем?

Не она это, не она, твердо сказал он себе. Нечего ей здесь делать. Не будет она попусту стены подпирать, не музыкальное это дело. Теперь каждая тетка будет казаться тебе ею, подумал он.

Она?

«Думай о чем-нибудь другом», — приказал он себе.

«Думай о Лире, комедии, театре, Осинове! Только не о ней».

«Думай о чем-нибудь конкретном, домашнем, близком. Да, это можно», — сказал он себе.

Только не о ней.

«Сейчас ты приедешь домой. Алевтина, наверное, еще дома, ждет с ужином. Усадит тебя за стол и поставит перед тобой тарелку удивительно невкусной еды. Другая хозяйка из топора сготовит вкуснее. Что поделаешь? Она старается, готовит по книгам, душу вкладывает, а получается черт знает что, и почему так происходит, никто в мире не сможет объяснить. Ты, конечно, сделаешь вид, ты проглотишь ее еду, ты сыграешь свое „спасибо“, и она уйдет домой, счастливая. Ты приносишь человеку счастье, вспомнил он слова Гончарова, гордись, артист, это уже хорошо.

А потом ты поиграешь с Филом — постараешься поиграть, потому что он, мерзавец, все равно тебя поцарапает и укусит — наверное от большой любви.

Она. Это была она. Я не узнал ее воочию, далеко было и смутно, но чувствую селезенкой — она. Выслеживать меня будет, охотиться, а зачем? Возьми, и зайди, и скажи, и результат заранее известен — прощать не умею… А может, я сам ее выслеживаю, воображаю и приманиваю, как охотник — возможен ли такой абсурд нормальному человеку? Может, я не совсем нормален?»