Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Зато Фил Второй — о чудо! — перестал его грызть, наоборот совсем мирно, как истинный Фил Первый, грелся ночами у него под боком, топтался утрами у него на груди — это был знак, не иначе, расценил Армен, но знак чего? Мама, кстати, к которой он обратился, на этот раз тоже не смогла подсказать.

Еще одно маленькое чудо: Алевтина вдруг стала гораздо вкуснее готовить. «С чего бы? — удивлялся Армен, — весна что ли, влюбилась? В кого?» То, что в него, ему в голову не приходило и напрасно: весна, мечта и женщина — сообщающиеся сосуды.

А театр? Лир шел на выпуск, уже ставили декорации и репетировали в костюмах. Доспехи, мечи, кожа, свет. Жара, пот, нервы, усталость.

Армен очень старался, работал не в полноги, как делают многие на репетициях — выкладывался полностью. Режиссеры были довольны, он — нет.

Недоволен был собой. Общий рисунок роли был вроде бы правильный, но то текст забудет бедолага Армен, то споткнется о декорацию, то жарко ему, то холодно, то голос западет до хрипоты и требуется влажный глоток. И не хватало ему чего-то главного в Лире и получался он у него не живой, но ходульный, механический, неинтересный, по его любимому выражению, его Лир его же «не цеплял».

Режиссеры были молоды и талантливы, но большому актеру Армену не хватало с их стороны больших подсказок, большого взгляда со стороны: назидательного крика Гончарова, тонкости Эфроса, изобретательности Захарова. Твои режиссеры ушли, понял, наконец, он, ты должен был уйти вместе с ними — по недоразумению задержался, оказался не в той компании. Ушли твои режиссеры и ушло твое время, а ты старый, ты всем мешаешь. Да, заключил он, так и есть, теперь пробуй с молодняком…

В зале по ходу репетиции сидел второй состав: Гордиенко. Однажды Армен настоял, чтобы Ваня тоже вышел на сцену в очередь с ним и попробовал себя в Лире — Ваня вышел и попробовал и получилось не то, чтобы блестяще, но вполне, для первого раза, даже неплохо, это Армен для себя отметил. Режиссеры потом сказали ему, что Ваня, конечно, гораздо слабее репетировал, чем Армен, но охотника Армена обмануть было нельзя: глаза и у Саустина и у Слепикова были довольными: второй состав в лице Ивана они уже заполучили. «А вдруг и первый?» — спросил себя Армен и расстроился до разлития желчи.

Он почувствовал в Ване настоящего конкурента, и это было для него неудобоваримо. Он искренне хотел, чтоб играл Ваня, но счастлив от театра, жизни и Вани стал бы только тогда, когда твердо бы знал, что сам он всегда лучше Вани и всех других, что он вне конкуренции и что он в любом театре номер один. Он один гениально играл у Гончарова и мудрого Сократа, и злодея Нерона, и Стэнли Ковальского в «Трамвае „Желание“», и Большого Па в «Кошке на раскаленной крыше». Никому не отдавали его роли и в мыслях такого у Гончарова не было. К чужому успеху на собственном поле Армен ревновал, как говорится, печенью, страдал, по другому жить не мог. Тебя выживают не режиссеры и не Ваня, объяснял он себе, тебя выживает чужое тебе время. А вдруг Ваня и вправду окажется лучше, вдруг его предпочтет публика? Эта мысль была для Армена невыносима, и вновь торкнулась в нем недавняя мысль: уйти?

Вечерами, накормив Фила, измотанный Армен ставил перед собой бутылку любимого височки, закуску от Алевтины и предавался честным размышлениям и переосмыслению бытия.

Сахар и старость — вот, что тебе мешает справиться с ролью Лира, и ты это знаешь. Они разбавляют, ослабляют твой талант. Да еще пианистка свою долю таланта уволокла, да, да, именно так, уволокла, имела, значит, право, говорил он себе, пригубливал виски и размышлял дальше.

С подлым сахаром справиться можно — не сможешь сам — поможет бледнолицый брат твой в больнице. А со старостью, ребята, справиться нельзя. Хотя нет, способ есть, сделал он для себя открытие, он единственный, зато победный и простой. Стоит тебе сдохнуть, как старость будет побеждена и опозорена окончательно, и думать так ты имеешь полное право, потому, что ты стар и скоро тебе сходить со сцены и дальше прямиком сам знаешь куда, говорил он себе и, прихлебывая виски, смаковал любимый вкус.

«Да, да, — говорил он себе, — сцена, конечно, священна и неприкосновенна, но ты, как охотник, знаешь, да, что рано или поздно смерть настигает каждого, как пуля на охоте. С первого раза она может промахнуться и даже со второго, но с третьего — настигнет неминуемо. Потому стоит тебе подумать и уйти со сцены раньше, чем она тебя достанет и ты красиво упадешь, ногами в сторону публики».

Рассуждая так хладнокровно насчет сцены и смерти, он всегда помнил рассказ близкого друга своего, знаменитого футболиста Спартака Никиты Симоняна.

«Я тогда сразу ушел из футбола, — рассказал ему Симонян, — когда во время матча однажды услышал с трибун: „Симонян — старое говно! Вон с поля!“ Вот тогда я понял, пора, и повесил бутсы на гвоздь. Друзья и тренеры уговаривали не уходить, положить на этого дурака с трибун, но я-то знал: такие крики будут повторяться».

Вспоминая Симоняна, думал о себе. А хорошо тебе будет, Армеша, спросил он себя, если по ходу спектакля какой-нибудь продвинутый молодой му крикнет тебе, что ты старое, извините за слово старое, говно? Хорошо, ответил себе Армен, очень даже хорошо — пусть крикнет, пусть просигналит для меня отбой, я не Симонян, сам со сцены не уйду, духу не хватит.

Однако думы о театре, о том, чтоб уйти, становились в нем все более навязчивыми, стучали в темя.

Во-первых, сахар и старость, во-вторых, конкурент Ваня, в-третьих, она, пианистка, поливающая тебя на всех каналах, в-четвертых, никогда моим молодым сверхгениям Саустину и Слепикову не достигнуть уровня Гончарова. «Кстати, Гончар, — вспомнил по ходу Армен, — никогда не позволял снимать свои спектакли киношникам. Театр — это „здесь и сейчас“, только непосредственно „здесь“ и только непосредственно „сейчас“. Театр стареет, не так быстро, как кино, но все же, все же, все же, и не надо театр снимать для кино — пусть спектакли останутся только в головах, учебниках и памяти как недостижимая легенда, как идеал — так считал Гончар и был прав. Я тоже, когда уйду, хочу остаться легендой — мда, а неплохо бы…»

Неплохо бы что? Уйти? Остаться? Уйти?

Маму пытал непрерывно, можно сказать, надоедал. Она, натура железная, долго молчала, отнекивалась, наконец, достал и ответила, что если он уйдет со сцены непобежденным, с высоко поднятой головой, она будет им гордиться.

Маму надо слушать, сказал он.

Виски был добит, кот спал, пробило полночь, и Армен, в чем был, повалился на кровать.

Сон был крепок и сладостен.

Он познакомился в кафе-мороженое с чудной загорелой девушкой. Вместе вышли на пляж.

Ему было приятно идти с ней рядом, смотреть на стихающее море и багряный закат, слушать ее негромкий скромный голос.