Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Крым, понял он, точно Крым. Что я там делаю? Гастроли?

Вопрос остался без ответа, не требовал его. Волны накатывались шуршащим гребешком на гальку, луна висела над заливом, сладостно пела южная птаха в кустах.

Он положил ей руку на плечо, без усилий, словно поворот в танце, развернул к себе. И, продолжая совместный танец, они в полном и душевном согласии опустились на гальку.

Ветерок трепал ее волосы, доносил до него сладостный аромат молодости.

Совсем рядом возникла и вошла в слух невероятная музыка, которую можно было слушать вечно. Шопен, конечно, он узнал его.

Повернув голову, увидел пианино и за пианино увидел ее. Свою любимую, хорошенькую, вдохновенную, изгнанную Вику. Он вздрогнул от восторга.

Но позвольте, товарищи артисты, а кто же тогда под ним? Сбитый с толку Армен посмотрел на девушку, что ерзала под его чугунной тяжестью. И там тоже была Вика.

Тяжко, разрывая сон, его крик вырвался наружу, он проснулся.

Спугнув гнездившегося на груди Фила, припал к бутылке, к последним необходимым каплям и произнес вслух: «Абзац. Она добила тебя снаружи, теперь выедает мозг изнутри».

Стукнуло в голову: замерь сахар. Так и сделал, схватив недрогнувшей рукой глюкометр с тумбочки. Схватил и подумал: не стоит, и так все ясно.

И все-таки замерил.

И по-актерски крепко отматерил и себя и сраный сахар. Бандит, блин, забрался не иначе как на Арарат — так высоко он еще никогда себе не позволял.

Попытался заснуть — получилось плохо. Промучился да утра и в девять позвонил светлолицему доктору.

Через час был на любимой больничной койке и спросил себя в шутку: «Рабинович, зачем тебе квартира в Конюшенном? Ты теперь живешь не там, у тебя теперь временно другой адрес — а скоро будет вообще другой, постоянный — догадался? Тогда готовься».

Любимые медсестры поставили капельницу, веселая живая вода закапала в измученный старый органон, в попытке по весеннему его перезапустить.

Капельница — привычная, удобная форма лечения. Армен уважал капельницу: пока лежишь почти час — думаешь, при этом губы, уши и руки у тебя свободны. Если болеть, то только с капельницей, так он считал.

Руки свободны — набрал Осинова.

Осинов коротко охнул и через час был в палате, подле шефа. Увидел его, дремлющего в кресле, снова почувствовал, что привязан к нему канатами жизни, и негромко окликнул.

Губы Армена с левой стороны — перекос после инсульта — дрогнули, задрались, и Осинов увидел могучие желтоватые клыки, верхний и нижний, что при опасности могут захлопнуться в замок на горле врага, захлопнуться и уже никогда не открыться. Холодок пробежал по шее завлита.

Сделав шажок к худруку, Осинов пожал его сухую крепкую руку и отметил про себя, что сил в этом армянском человеке еще много.

— Вот, Иосич, — сказал Армен, — сам видишь.

— Вижу, — сказал Иосич. — Временно. Пройдет.

— И выпить нечего, — сказал Армен.

— Так я схожу. В момент.

— За Лира надо бы выпить, Иосич. За Ваню.

— В каком смысле? — насторожился Осинов.

Армен посмотрел на него с сомнением, что прожженный человек театра его не понял. Похоже и вправду не понял, подумал Армен и перевел удивленный взгляд на потолок.

— Честно тебе скажу, — нехотя сказал Армен, — премьеру сыграете без меня. Есть Ваня, он неплохой. Я так решил.

Иосич уже давно понял, к чему клонил Армен — виду не подал, но понял — потому сейчас сразу же замотал головой.

— Невозможно. Вы — народный, значит, для народа! Никто не согласится. Шекспир не согласится. Передвинем премьеру, пока у вас сахар, — вот и вся проблема. Как помполит вам говорю. Премьера только с вами.

— А если я совсем уйду? — спросил Армен. — Я устал, я сдох, Иосич. Нет меня, я умер.

— И это невозможно — театр не отпустит. Не труппа — театр, люди, артисты. Артисты, вы лучше меня знаете, страшная сила и, если они захотят, смерти не будет вообще. А будет жизнь на сцене, в которой вы будете горевать и радоваться как артист, в которой вы сыграете лучшую свою роль. Вы — плоть от плоти артистов, будьте как они, будьте как все…

— Не хочу как все. Я король.

— Да, Ваше величество. Вот именно! Да!

— Болтаешь много, завлит. Как ваша фамилия? Осинов? А заговорил как, звиняйте, драматург Шекспир! Ты откуда, Иосич? От Единой России? От Жирика? А может от самого?

— Я не от партии, я завлит вашего драматического театра. И ваш оруженосец. — Осинов понизил голос, приблизился к уху. — Помогу вам одеться и дернем отсюда к тетиной матери прямо в театр. А что? Декорация стоит. Все службы на местах. Ждем вас.

Возникла пауза — двухминутная передышка на обдумывание.

Армен вспомнил свой театр, от такого воспоминания сладко и желанно потянулся на койке. Но тотчас вспомнил Вику, вековую течь в туалете, актерскую нужду, алкогольные мотивы, театральные проблемы, недоработки, недоделки, недофинансирование, нервы, режиссерские истерики, собственные обсеры с памятью и собственную усталость, и настроение его окаменело на одной простой мысли: театр — все равно чудо, но он от таких чудес подустал…

— Ладно, Иосич, иди, — сказал Армен. — Привет друзьям моим режиссерам и всем-всем, большим и малым. Мы друг друга поняли. Я подлечусь.

— А я в этом не сомневался. Лечитесь. Мы все вас ждем.

Осинов почувствовал: пора уходить. Хотел сказать напоследок, как ждет шефа, как любит его, но говорить мужчине о любви к армянскому мужчине счел стратегически неправильным.

Еще раз пожал нестарую руку и сурово, и мужественно покинул палату.

Шел и дорогой спрашивал себя: чего стоит наш театр без Армена? И себе же отвечал: ничего, театр без главного алмаза в короне, есть театр середняков, неинтересный, скучный, обреченный на нелюбовь и публичное вымирание.

Как только он ушел, Армену стало легче: усталость сошла, взамен пришли мысли.

«Честный разговор не получился, — понял он. — Они не хотят, чтоб я ушел. Народный, думают они, должен принародно сдохнуть на сцене — а я так не хочу. Хочу уйти из долбаного любимого театра, хочу уйти, как Симонян, который когда-то сказал мне, что лучше уйти на полчаса раньше, чем на одну минуту опоздать. Хочу уйти так, а они не хотят… Значит, придется действовать как всегда. Хитрость охотника, маскировка замысла, ложные ходы, иногда прямой обман. Главное, чтоб ты сам больше не колебался в собственном решении. Не колеблешься, тверд? Да, мама, — ответил он себе, — я уйду так, как ты хотела, я уйду, чтобы не было мучительно стыдно и тому прочей лабуды — я просто уйду».

Ответил и почувствовал, что голоден. А еще почувствовал, что хочет долму. Хочет страшно и невероятно, до того хочет, что ощущает во рту ее тонкий пронзающий вкус. Ммм, вот он, вот он вкус долмы, незабываемый, нежный, острый, всегда присутствует на языке и хранится в генной памяти… Лучшую долму в жизни готовила мама. Кто еще? Ну да, конечно, вспомнил он, у пианистки тоже получалось неплохо, но она уже умерла. Татьяна, кстати, тоже могла, даже в Америке простая русская женщина из Еревана ухитрялась вкусно готовить эту армянскую еду — потому что дело совсем не в географии, а в том, о чем поют песни.