Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

И… позвонить? — спросил себя Армен, но сразу отказался от этой идеи. Не так поймет, решил он.

А потом примчался в палату Артур, позитивный, положительный — не хочешь, а заставит принять окружающий мир с улыбкой и плюсом, заставит любить то, что происходит вокруг — даже тогда, когда понять и принять бывает непросто. Слова такие знает, убеждения, аргументы, у него получается расцвечивать этот мир радостью даже тогда, когда это почти невозможно.

«Цават танем, друг!»

Он привез Армену палки типа лыжных для скандинавской ходьбы и объявил старику: подъем!

И Бледнолицый, как почувствовал, увидел, разглядел палки и сразу дал добро.

— Я спорт не люблю, — сказал Армен.

— На воздух, на воздух! — закричал Артур и выволок старика в больничный парк, к голосящим птицам, на радужное солнце, на хрустящие песчаные дорожки.

Ноги Армена шли плохо, но Артур заставил его выхаживать рядом с собой метры, метры и метры, и складывать их в лечебные километры.

Гулявшие больные узнавали артиста и в смущении отворачивались от его старческого сумасшествия. Ему было на них наплевать, он верил только Артуру.

Он находился с палками до полного изнеможения, и ноги гудели как работающий дизель.

Вечером больничные замерили ему сахар и впали в недоумение.

Бандит бросил нож и миролюбиво притих на нарах, а бледнолицый врач от удовлетворения таким лечением исключительно порозовел и позволил себе, завязавшему, полста спирта.

— И так — каждый день! До изнеможения! — выписал рецепт Артур и исчез по делам стремительного армянского бизнеса.

Через несколько дней Армен оттоптал все дорожки в парке, стал завзятым ходуном.

Сахар отступил и притаился в тени дорожек.

— Он никуда не денется, — объяснил ему бледнолицый, — единственное, чего он боится — кнута! В вашем случае это физкультура и нагрузки. Благословляю!

С каждым днем Армен чувствовал себя здоровее. Восьмидесятилетние руки налились молодой силой, ноги вспомнили юношеские походы к подножью Арарата, а мозги, мозги — вот, что главное! — окончательно очистились от шелухи сомнений.

Потому, когда театр выбросил на больницу очередной десант, Армен встретил его с хладнокровной уверенностью, любопытством и одним нетерпеливым желанием: уйти на скандинавскую прогулку. Театр — о, новость! — стал ему менее интересен?

Десант выстроился в боевой порядок: впереди ударная сила — рослый Ваня Гордиенко, сзади два любимых авангардиста режиссера, представляющие послезавтрашний день театра, а в арьергарде, чтоб, в случае чего, можно было увернуться и дернуть уже сегодня — фанат Шекспира и по совместительству завлит Осинов.

Ваня первым вступил в дело.

— Лиру Первому от Лира Второго, — объявил он и, размахивая рукой, словно воображаемой шляпой, поклонился худруку как испанскому гранду.

— Принимается, — ответил Армен и так же театрально откланялся в ответ дружественному десанту.

После чего сели, заговорили, обсудили, договорились и перешли к закускам. Армен слегка подгонял потому что желание, с которым он встретил десант, еще более в нем окрепло.

Премьеру Лира назначили через десять дней, день в день. Озвучил дату Саустин, и договорились сразу без споров и сомнений. Десант волновали пожелания Армена, но он согласился на удивление легко.

— Все помню, — заверил он режиссеров, — все будет хорошо.

Армен смотрел на Ваню, режиссеров, Осинова, гордился ими и был уверен в том, что в действительности все обойдется хорошо несмотря на принятое им решение.

— Скажи им, скажи, — требовала мама, — ты благородный человек, скажи, так будет честнее!

— Нет, мама, — кажется, впервые в жизни не согласился с ней Армен, — не скажу. Такая у нас страна. Такие в ней люди, такой в ней я. Я не скажу, я сыграю роль, которой у меня никогда не было. Я буду много обещать, находить причины, ничего не делать и врать!

— Ты коварен, сынок, ты никогда таким не был!

— Я прожил интересную жизнь, я многому научился!

— Ты погубишь их! Ты погубишь весь театр!

— Мама, они смогут. Прекрасно обойдутся без меня. В этом театре все прекрасно обходятся друг без друга.

Это был удивительный день. День взаимных легких договоренностей, взаимного удовлетворения и новых плодотворных планов.

Разошлись поздно, в полном счастливом отпаде, заряженные как батарейки «Дюрасел».

Армен вернется, премьера громыхнет на всю Москву, думали режиссеры.

Он сыграет Лира. Я добился, не зря прожил жизнь, думал Осинов, вместе с ним войду в вечность.

Я сыграю хорошую роль, думал Армен. Сыграю Шекспира в его лучшей пьесе. «Вся жизнь — театр, и люди в ней актеры» — это его слова и его пьеса, и я в ней сыграю. В другой пьесе играть уже не хочу, неинтересно.

Однако наступили следующие дни и вместе с ними поползли к Армену черные тараканы новых сомнений.

Твой театр кончился, внятно сказал ему в ухо утренний внутренний голос, когда он проснулся и ощутил, но сознание еще бродило во сне. Театр есть производное от жизни, но не сама жизнь. Хватит лицедействовать, сказал ему голос, живи, просто живи, тебе немного осталось.

Он услышал, проникся и поверил, немного удивился тому, что голос заново внушает ему то, к чему он и сам уже пришел, зато сразу понял смысл много раз слышанного прежде выражения «доживать». Вот оно значит что…

И сразу почувствовал, как ему станет легко, если все его богатое театральное прошлое останется за бортом очередного этапа жизни. Повторял про себя такую новую для себя установку и пытался соответствовать.

Но сперва добился выписки.

Бледнолицый проводил его с легким сердцем и хорошей перспективой не возвращаться. «Ваш лучший врач, — сказал он на полном серьезе, — не я, а вот эти вот палки». Открытие пришло к врачу мгновенным радостным экспромтом, но еще раз нарушать по этому поводу свой сухой закон врач не стал, сила воли за годы многолетних поединков с алкоголем была у него страшная.

Армен отзвонил Артуру, оказавшемуся в Испании, и отправился домой, то есть, на квартиру Артура, к коту Филу Второму и домработнице Алевтине.

Кот чихнул и плотоядно Армену мяукнул. Алевтина слегка смутилась, но поздравила, забросала второстепенными домашними новостями, угостила чаем и, помня о завтрашнем дне, унеслась в парикмахерскую.

Армен взглянул на висевший над столом календарь. До премьеры оставалась неделя, и это было плохо.

Он не будет звонить ни Осинову, ни в театр, обманывать их специально он не станет. Все произойдет своим привычным, ненавязчивым отечественным путем, подумал Армен. И пусть все узнают, меня нет, я умер.

Сказал так и снова подумал о долме. Смерть и долма. Странная связь, пришло ему в голову, очень странная связь, товарищи артисты…