Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Но его палец уже скользил по смартфону, «Круто, — сказал себе Армен, — так обычно говорит молодняк. Круто, угорело, полный игнор!»

Татьяна, услышав единственный в мире трескучий голос, вздрогнула, но собралась — словно включила в себе неведомую кнопку, так делают актеры перед выходом на сцену.

— Ты дома? — спросил он.

— Да.

— Долма есть?

— Да.

— Я могу приехать?

— Да.

Разговор, включивший в себя полжизни и судьбу, был завершен в трех предложениях. Он посадил Фила в сумку, собрал шмотки, заглазно сказал Артуру спасибо за все и захлопнул за собой гостеприимную дверь. Доживать, сказал он себе. Доживать будем неплохо.

Старый новый дом. Новый старый дом. Староконюшенный переулок. Квартира, выбитая для него Гончаром.

Он стоял перед знакомым подъездом, перед ручкой двери и понимал, что древнегреческие философы были неправы: он дважды ступал в одну и ту же реку.

Открыл входную дверь, вдохнул воздух, который стразу признал своим, и подумал, что запах родного жилья так же неистребимо и вечно присутствует в человеке, как отпечатки его пальцев.

Палец приложился все к тому же звонку, звук звонка отозвался перебоем в сердце и ее привычными, чуть шаркающими шагами по коридору.

Он с напряжением ждал ее первых слов, готовил ответы — шутливые, серьезные, просительные, непонятно какие, но она была умна, умнее, чем он мог предположить. Увидев его за дверью, глазом не повела, а только определила:

— Сегодня ты рано. Обед еще не готов, долму придется подождать.

Он кивнул, взглянул на нее и выпустил кота — это и были все его, полные смысла, слова и жесты, которые она поняла правильно.

Он ступил на порог их прежнего общего дома и быстро сообразил, что и Америка-Европа, и расставания-непонимания-невзгоды, и раздельная их жизнь, и приключение с Викой, и музыка, и последний, не очень удачный театр вместе с Лиром — и все-все-все разом рухнуло, исчезло, провалилось в тартарары и нет теперь ничего — а на месте этого ничего есть только он, она и между ними грубый бурый шрам, и теперь они должны научиться жить заново с этим шрамом, и постараться сделать так, чтобы шрам не замечать.

— Я как Крым, — сказал он, — я воссоединяюсь.

— Ты не Крым, — сказала она, — ты просто… произведение искусства, — отвернулась и быстро — слишком быстро ушла по коридору на кухню. Правильная реакция, профессионально отметил Армен, естественная, никакого наигрыша.

У него когда-то был любимый старый стул в коридоре подле вешалки, на котором он обычно надевал ботинки. Он огляделся. Удивительно, стул остался на месте спустя столько путанных лет. Армен опустился на него, как на старого друга — стул, как показалось художнику сцены, приветливо скрипнул и спросил: «Где ты раньше был, Рабинович?» Худрук был крепким сыном гор, но стул таким своим вопросом окончательно его достал и завлажнил глаза.

Звонок смартфона оборвал в нем нежную ноту и заставил взглянуть на дисплей. Осинов. Иосич, бедолага. Хочет узнать, переживает, волнуется — через неделю премьера.

Ничего он о нем не узнает. Он умер. Зато есть Ваня.

Армен вырубил смартфон и направился на кухню.

— Давай куда-нибудь уедем, — сказал он Татьяне.

— А как же театр? — спросила Татьяна. — Премьера?

— А что, театр? — повторил он без всякого выражения. — Театр вечен.

— Ешь долму, — услышал он и поблагодарил ее за сообразительность и отсутствие лишних вопросов.

Он снова ел ее вкуснейшую долму и пил водку.

Сидел на своем законном месте, в своем доме, в своей кухне, со своей женой и только один вопрос не давал ему покоя: почему, зачем год назад сбился и сломался весь налаженный ход жизни? Почему, зачем, за какое наказание пришла к нему неземная — тьфу, тьфу, тьфу — любовь, где были глаза его и разум, и почему мама ему не помогла? Ответа он найти не мог. Чертово счастье, подумал он. Другого ответа он найти не смог.

— Я тебя люблю, — вдруг выскочило из него.

— Давно ли? — тотчас спросила она.

— Всегда, — сказал он. — Перерыв не в счет.

Быстро и часто закивала она головой, но смолчала. Перерыв. Для него это всего навсего перерыв. Чертовы народные артисты. Чертовы мужики. Они такие все. Даже самые, самые.

— Я хочу остаться, — сказал он.

— Уверен? — спросила она. Боялась ошибиться с его ответом, но все-таки спросила.

Спать она положила его на прежнюю кровать, сохранившуюся чудом, на его привычное мужнино место. «Я лягу рядом», — сказала она, и он кивнул. Она легла рядом — как когда-то, но теперь без всяких дел. Легла рядом, и он сразу почувствовал себя умиротворенным стариком, добившемся равновесия и освободившем голову.

Театр, вдруг перед самым сном пришло ему на ум, как там Осинов, как Лир, как премьера?

Тотчас запретил себя думать о театре, но знал за собою общую человеческую слабость: чем строже люди себе запрещают, тем чаще это запретное вспоминают и хотят. И, засыпая, боялся: вдруг он, любимый мучитель театр, снова ему приснится? Или, не дай бог, вместе с ним посетит его во сне большая любовь и великая музыка?

К счастью, не было ни первого, ни второго, пронесло, пролетело и, проснувшись, он порадовался тишине и спокойному берегу, к которому заново прибился. Жизнь все-таки чему-то его научила и теперь он мечтал только об одном: чтобы еще раз все это не потерять.

На следующий день на зеленом «Солярисе» Татьяна увезла его и Фила подальше от Москвы, на старую дачу за сто двадцать километров. Ту, что раньше вызывала его восхищение бревенчатой крутобокой крепостью. Ту, что нынче вызвала в нем сочувствие своей подгнившей облезлой ветхостью, исчезающей понемногу в удушающих объятиях молодой зелени, обложившей дом.

«Изба похожа на меня, — подумал он. — Старье на свалку».

Дверь завизжала, дом пахнул сыростью, которая тотчас вспомнилась ему и тоже показалась родной.

— Да, дача требует сноса, — признала Татьяна. — Но я все равно ее не снесу. Зато грибов — как прежде, под каждой елкой. Тебе надо отдохнуть. От всего.

Ее последнее «от всего» он истолковал расширительно и кивнул в знак согласия.

Она развела огонь в печи, выставила на стол бутылку, согрела чайник, распахнула окно на волю, и зазвучала новая в сердце старая новая струна.

Хочу, чтоб всегда было так, сказал он себе, глядя на растопленную печь, на стреляющие огоньки — мгновения жизни, на Фила, свернувшегося у него на коленях. Это жизнь, к которой ты стремился, которую теперь получил. «Ты счастлив? — спросила вдруг мама. — Ты счастлив, Армен, — подтвердила она. Дом, лес, грибы, Фил, Татьяна — вот, оказывается, все, что нужно тебе для счастья. И никакого театра. Никаких Осиновых, Саустиных, Лиров. Ты сможешь так? Ушел твой театр, исчез за поворотом и не было его никогда, забудь. Мне не очень нравится, как ты ушел, но все же ты решил и ушел. Ты сможешь так? Тогда доживай счастливо. Я с тобой».