Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Меж друзьями пошел разговор. Началось с благодарности за вертолет, кончилось премьерой, Лиром, театром и вообще. В разделе «вообще» Армен о записке, оставленной на столе в кабинете смолчал. Слишком это было личное, слишком запретное даже для Артура — Армен поступил так, как поступил, но до сих пор не был уверен, что поступил правильно. В любом случае — правильно-неправильно — плясать назад он не собирался. Будь мужчиной! — так он был воспитан мамой.

Осинов не нашел его в театре и на звонки Армен не отвечал, но банкет и гуляние по поводу премьеры никто был не в силах отменить.

И состоялось, у Галочки в кафе.

Пили за Ивана, за режиссеров, за премьеру, за любимый театр, за Армена выпили заочно, но с чувством и благодарностью. Позвонили ему — он опять не ответил.

Тогда Осинов организовал для него подарок на память. Как положено в театре, он первым, а за ним режиссеры расписались на большой афише спектакля «Король Лир», где обозначено было, что худруком театра является Армен.

И все присутствующие, после следующей рюмки водки, с удовольствием приложили руку к афише, начиная с Ивана-Лира, заканчивая буфетчицей Галочкой.

Получилась внушительная, вроде бы абстрактная, но полная смысла картина преданности, памяти и любви.

— Рабинович! — словами Армена воскликнул Осинов, — Зачем вы сделали обрезание?

И хором, дружным хором ответил театральный люд любимому худруку:

— Ну, во-первых, это красиво!

— Именно! — согласился Осинов.

Свернув афишу, Осинов потащил ее в кабинет.

Куда ее повесить, куда положить? Стены заняты, места нет. Ну конечно, на его большой стол. Развернем и положим во весь рост — пепельница, правда, мешает, но ее можно убрать.

Убрал пепельницу — заметил записку. И почерк шефа сразу узнал. Очень хорошо.

Но не ценил Армен должным образом своего завлита. Иосич местами был очень непростым человеком, и чужие записки, как и чужие письма никогда бы не стал читать — во-первых, он был близорук, а во-вторых, так, извините, уродливо был воспитан, что чтение чужих писем считал для себя делом постыдным.

Потому, задвинув в сторону записку, он, как знак театральной победы, возложил на стол цветастую, исписанную, словно расшитую, благодарным коллективом театра афишу и, довольный возникшей картинкой, отправился в буфет добивать оставшееся спиртное и вместе с ним — праздник.

Жизнь на Конюшенном в тот вечер вновь наполнилась как чаша.

Татьяна и Армен опять были дома, с ними опять был Фил, они опять принимали дорогого друга, угощались фантастической долмой — они опять были счастливы, шутили и смеялись как детсадовские дети под новогодней елкой.

Каждый был счастлив по-своему.

Безоговорочно был счастлив за друзей Артур.

С тревогой за будущее, но все-таки счастлива была Татьяна, она вновь обрела супруга и жизненное равновесие и теперь постоянно боялась все потерять.

И лишь внешне счастлив был Армен — сомнения в правильности последнего своего решения по театру не давали покоя, саднили душу. «Ты — тоже Лир, ты Лир наоборот, — говорил он себе, — у того все отняли другие, ты отдал свое королевство сам. Кстати, и с Викой — музыкой ты тоже был Лиром, ты сам, сам отдал ей все. В любом случае Лира ты уже неплохо сыграл, очень похоже на жизнь. Пусть для себя».

Потому к исходу второго часа счастливого семейного застолья, когда вновь позвонил Осинов, Армен ответил.

— Поздравляю вас, шеф! Все поздравляют, говорят спасибо! — закричал Осинов. — У нас успех! Крутяк! Практически, лом!

— Знаю. Спасибо. Всем — спасибо, — ответил Армен, которого больше волновало другое: прочел или не прочел Иосич его записку на столе. — Что еще?

— Я вас искал!

— Вот он я… — похоже, не читал, подумал Армен.

— Я-то хотел, чтоб вы вместе с нами, чтоб вы сказали слова и вместе с нами — по рюмке за успех!

— Уже выпил. За всех за вас, за театр! — точно не читал, подумал Армен и успокоился. — Ваню — поздравь, режиссеров, всех целую сам знаешь куда.

— Знаю, шеф, уже чувствую, жжет сами знаете где. Когда мы вас увидим?

— Работайте, други. Я отдохну и обозначусь. Работайте.

Так ответил Армен и вдруг на простой этой фразе, как на волшебном оселке, отчетливо осознал, что насчет театра и записки поступил правильно. И сказал сейчас правильно: работайте. Пусть работают, ребята на все сто процентов своей молодой свободы. Пусть пашут на театр, а он посмотрит на них с самой далекой, невозвратной стороны.

Слово «невозвратной» пришло к нему само, легко и естественно и очень порадовало своей точностью.

Да, именно так: с невозвратной стороны. С той стороны, откуда не возвращаются. Его нет, он умер. Пусть ребята пашут и делаются самостоятельными. Мама не сошла с ума, она была права, когда сказала, что он теперь полсилы и с него театра хватит. И Симонян был прав: старая раскоряка не должна никому мешать ни на поле, ни в театре.

Заполночь проводили домой дорогого Артура.

И возлегли на законное ложе.

И впервые обнялись. Но не так, как раньше, не как половинки, жадно стремившиеся друг в друга, а как воистину воссоединившееся тело — с одним теплом, одним сердечным ритмом, одним здоровьем и одной, данной на двоих, жизнью. Ошибки прошлого уплыли и разбились на камнях и порогах, они снова были вмете. Оба прочувствовали это, утолили свои печали и счастливо заснули. Обоим стало ясно, что теперь так будет до конца.

А потом она повезла его в санаторий в Крым, на синее море, в местечко под названием Фиолент.

Он как услышал такое название, вздрогнул, воодушевился, и весь полет до Симферополя, закрыв глаза, протяжно повторял «фиолент», уверен был в тамошней сказке и чудесных превращениях наяву.

Так и произошло.

Как увидел он беспредельность моря, как вдохнул его присоленный воздух, как оглоушило его буханье волн, как обдали остро летящие брызги, как услышал он визги чаек, забыл обо всем на свете.

Сел на лавочку у моря и сказал, что идти никуда не хочет.

— Здесь хочу сдохнуть, — сказал он, честно высказал то, о чем подумал. — Сижу здесь — ни о чем другом больше не думаю. Здесь.

— Даже о театре не думаешь? — спросила она первое, что пришло ей в голову.

— Забудь! Всегда все испортишь, — сказал он. — Как можно думать о мелочах, если сидишь у моря — запомни, все мелочь по сравнению с ним!

— Театр — мелочь?

Он смерил ее взглядом, который в хорошей литературе назвали бы испепеляющим. И сказал:

— В карман положи свой театр. И вынеси на помойку. Слава богу, Соломон был прав: и это у меня прошло!

— Не верю.

— Не верь. О двух вещах жалею: не стал поэтом и не жил у моря. До сих пор, когда вижу яхту и паруса, представляю на ней себя. Большое, наверное, счастье ходить под парусом, резать зеленую волну, дышать морем! А я даже плавать не умею!