Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Санаторий был так себе, из советских еще, но понравился ему тем, что располагался на берегу и ночью, намертво засыпая под шорох волн, он уплывал в счастливую жизнь, слышал аплодисменты и живые звуки.

Он слышал голоса — свои и партнеров и заново воплощался в победных своих ролях. Он был Большим Па из «Кошки на раскаленной крыше», Стенли Ковальским из «Трамвая „Желание“», Нероном, Сократом или адмиралом Нельсоном с черной повязкой на одном глазу.

Во сне под шепот воды он никогда не спал, постоянно был на сцене, он играл, он жил.

А разумными прозаическими днями театр был от него далеко, так невообразимо далеко, будто вообще был неправдой. А правдой было здоровье, прогулки, процедуры, диета, беседы с врачами и скучная борьба с непобедимым сахаром.

Здоровье поправлялось, но санаторная жизнь все равно была муторна и занудна.

Зато рядом была вода, волна, море, ветер и, значит, всегда было рядом ни с чем не сравнимое счастье, которое осталось с ним навсегда.

Записку нашли на пятый день.

Остроглазая уборщица Оксана, прибиравшая кабинет, свернула в рулон афишу на арменовском столе и заметила исписанный клочок. Оксана была молода, правильно воспитана фейсбуком и о запрете на чтение чужих записок даже не слышала никогда. Прочла, толком ничего не поняла, но почувствовала: важно и передала записку Осинову.

Сама не знала, что натворила. Короче: включила СОС и режущий сигнал тревоги.

Недолго маялся и потел в одиночестве Иосич, читая, перечитывая записку шефа, строя бурлящие гипотезы.

Ровно через четверть часа новая головка театра собралась в буфете у Галочки; взяли пива и уселись в непроходимом для других углу.

Молодые мозги быстро во всем разобрались, глотнули пива и почуяли главное. Свобода! Она пришла!

— Джига гений! Вот что значит его «работайте сами», — повторил худрука быстрый Саустин. — Значит, заслужили!.. И будем работать! Прямо с завтрашнего дня вернусь к «Незабвенной» Ивлина Во.

— Отличный выбор, — оценил Осинов. — Привет твоей Башниковой, отлично сыграет Незабвенную.

— Я возьмусь за Шиллера. «Коварство и любовь», — поднял палец Слепиков.

— Тоже неплохо. Тоже в нашем портфеле годами лежит. Армен все откладывал, искал возможности.

Дальше разговор растекся на второстепенные главные предметы.

Пока что они назначены распоряжением худрука, сообразила молодежь, но будет ли все это закреплено официальным приказом министерства? Если нет, то и работать начинать не стоит, а стоит ждать нового дядю-командира, то есть, нового главного режиссера назначенного сверху.

— Армен еще сам вернется, — сказал Саустин.

— Не уверен я, — сказал Слепиков.

— А я уверен, — сказал Иосич. — Что шеф никогда не вернется. Вы его анкету давно видели? А болячки его помните?

Запнулись все. Каждый вспомнил сколько лет Армену. Для окончательного решения вопроса пришлось снова взять пива. Но и оно не помогло. Вернется — не вернется — так обозначился для нового руководства театра главный вопрос. Сошлись на принципиальном: можно и надо работать. Остальное не суть как важно.

— А ждать мы его будем всегда, — заключил Иосич, который больше всех был предан шефу.

Про себя, однако, он твердо знал, что великие никогда не возвращаются. Про себя он знал, что Армен навсегда ушел к своим — Эфросу, Гончарову, Захарову, это была его компания, там его лучше понимали. Про себя он твердо знал, что эра Армена заканчивается так же, как закончилась эра Смоктуновского, Ефремова, Табакова. Про себя он был уверен, что, еще будучи живым, Джигарханян стал навсегда незабываем, зацепился за вечность.

Знал об этом только он, никому ни о чем подобном не говорил, хотя подозревал, что и Саустин, и Слепиков тоже об этом догадываются.

Он, однако, не знал, что еще будучи живым, Армен практически отрекся от театра. Так, во всяком случае казалось самому Армену, он себя в этом убедил. Когда Татьяна ненароком цепляла в разговоре театр, он разговор пресекал.

— Не надо, — говорил он. — О кошках давай поговорим, о море, о долме, о музыке — нет, о музыке тоже не надо. Давай помолчим.

Отворачивался и подолгу молчал, о том, что происходило в его мудрой печальной голове можно было только догадываться.

Она всегда считала, что театр единственно серьезная вещь, что держит Армена на земле, и то, что происходило с ним сейчас, стало для нее открытием. Значит, она ошибалась, театр реально ему опротивел, решила она и тему театра исключила вовсе.

После Крыма снова была дача, и покой, и лес, и грибы, и ледяная водка. Но после величия моря эти повторенные среднерусские удовольствия уже не восторгали Армена, довольно быстро ему наскучили, стали раздражать.

Он подолгу лежал на лежанке, смотрел в низкий деревянный потолок, о чем-то думал.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— О далеком и близком, — ответил он таким тоном, что следующий вопрос с ее стороны не имел смысла, и она умолкла, и прошло несколько минут.

— Комната похожа на гроб, — сказал он.

— Любая комната похожа на гроб, — засмеялась она. — Как посмотреть. Этот дом строил папа.

— Который давно на том свете. Извини, в раю.

Она не хотела вести такой разговор, знала, он кончит собственным примером.

— Давай обедать, — предлагала она.

Он молча соглашался.

Выручали книги. Он читал наивное советское старье, оно, как и простодушное советское кино и даже с его участием, вызывало у него улыбки и утихомиривало нервы.

Нервы и сахар, быстро поняла Татьяна, взаимозависимые величины. Чем хуже нервам, тем лучше, вольготней сахару. Нервы — идеальное топливо для сахара, поняла она.

Нервов было тем больше, чем чаще звонил Осинов.

Она слышала одну часть разговора, но общий смысл был ей понятен: Армена звали в театр.

Он не говорил ни да, ни нет, он каждый раз обещал: «подумаю, привет всем» и уплывал в собственные мысли.

Она знала, его «подумаю» означало отказ, но зона была горячей, лезть в нее со своими советами было боязно, и она молчала. Тем более, что и советовать было нечего.

Помнила его слова о театре, сомневалась, что он что-нибудь изменит в себе, и «пусть Армеша сам, сам…» — она примет его любого, так она для себя рассудила.

Она привезла его в Москву.

Вместе — теперь они всегда были вместе, он так хотел, ни на минуту от себя не отпускал — посетили бледнолицего брата, проверили сахарные дела.

— Знаете, неплохо, — сказал врач. — Могло бы быть хуже, слава богу, держимся на завоеванных рубежах. И давайте, чтоб и дальше так…

— Москву не отдадим, — сказал Армен. — Ереван — тем более.

— Вот и замечательно, — сказал бледнолицый. — Режим, регулярные инъекции и нагрузки — все просто, да?