Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

— Очень просто, — сказал Армен — Очень просто, — повторил он уже на улице. — Повеситься хочется на шприце.

Жизнь продолжалась, но без блеска.

Осинову он отвечал с трудом.

Иосич бойко рассказывал о театре и новых работах, о том, как все его ждут, Армена такие рассказы, как ни странно, вгоняли в угрюмость, он еще глубже погружался в безделие и тоску. Не помогали ни книги, ни кино.

Она гнала его на улицу, к людям и разговорам — ему никуда не хотелось идти, часами сидел с котом на коленях у телевизора, безучастно смотрел футбол.

— Я недвижим, — говорил он в ответ на ее вопросы, — я недвижимость, вкладывайте в меня деньги, моя стоимость будет расти, — говорил и скрипуче смеялся.

Татьяна придумывала праздники, развлечения, квесты, таскала его с собой в Торговые центры, однажды повела на выставку любимых тюльпанов — все ему было не в радость, все по воде.

— Есть люди — нытики и зануды, а есть нормальные и позитивные, — сказала она. — До сих пор ты относился ко вторым, наверное, ты поменял ориентацию.

— Извините за ориентацию, — сказал он. — Слава КПСС! — так лучше?

Даже появление Артура не принесло ему прежней радости.

Артур привез с родины настоящий армянский суджук, пахнущую родной землей зелень. Армен пожевал ароматную колбасу, похвалил зелень, сказал спасибо, но стоило другу уйти, впал в еще большую тоску.

— Что с тобой? — спрашивала Татьяна. — Что происходит, Армен?

— Ничего, — отвечал он, — я в паспорт с утра заглянул. Мне там цифры не понравились.

Татьяна знала, цифры действительно были большими. Другая на ее месте, услышав бы такой ответ, опустила бы руки и пустила все по течению — Татьяна не зря занималась искусством в Далласе, она была терпелива и неглупа. И еще уверена была, что мужество и юмор никогда ему не изменят.

— А давай переправим цифры, — предложила она. — Помнишь, как в детстве в школе — ты мне рассказывал — ты удачно переправил цифры в ведомости и единственный раз в жизни получил от мамы хорошего ремня. Помнишь?

— До сих пор жопа горит, — сказал он. — Можно и переправить — только смысла не вижу. Мамы нет, где ремень, кто меня отлупит?

— Я, — вдруг сказала она. — Отлуплю, заставлю прекратить нытье! Где ты, Нерон? Где Стэнли Ковальски? Где адмирал Нельсон? Они не ныли, Армен — они жили до самого конца! Умирать надо не просто так, умирать надо от чего-то! А у тебя этого «от чего-то» нет! Даже сахар не причина.

Мысли разбежались. Как отвечать — не знал. Зато услышал голос мамы.

— Она права, — сказала мама. — Слушай ее. Я даже знаю, чем она накормит тебя завтра.

— Чем? — переспросил Армен, но мама, как всегда, исчезла. Люди из прошлого, наконец, понял он, не отвечают на вопросы, люди из прошлого констатируют факты.

Спать легли спокойно и порознь, но Татьяна долго не засыпала, искала ответы; будучи девушкой настойчивой, кое-что нашла.

На следующее утро на столе он увидел перед собой тарелку с чем-то жидковатым и белым.

— Что это? — спросил он.

— Для тебя. Для здоровья очень полезно.

Он поднес тарелку к лицу. Манная каша, понял он, ненавистная манная каша.

— Убери, — сказал он и поморщился. — Терпеть не могу.

— Ешь, — сказала она. — Мяса и кофе не будет, тебе противопоказано, Армен. Ты впал в детство, детям полезна каша. Ешь, Нерон.

Он посмотрел на нее с новым интересом. Старая жена в новом измерении. Забавно.

— С ума сошла? Армянская шутка? Не валяй дурака, Татьяна. Цават танем!

— Поверь, тебе полезно. У тебя сахар, два микроинсульта, слабая память, и ты всего боишься. Ешь манку, адмирал Нельсон.

— Чего я боюсь?

— Публики, театра. Я поняла, почему ты отказываешь Осинову. Ешь кашу.

— Почему?

— Ты боишься. Народный артист, гордость театра — боится театра. Народный артист снова в коротких брючках, сандаликах на босу ногу и, чуть что, бежит к маме, потому что напрунил в штаны. Ешь кашу, Армен.

Стэнли Ковальский мог бы шарахнуть тарелку с кашей об стену, но адмирал Нельсон, тем более, Сократ так бы делать не стали.

Армен двумя пальцами отодвинул от себя кашу и встал из-за стола с очень прямой спиной.

Баба — подлое отродье, она все, всегда понимает про мужчину и бьет в точку. И ведь попадает! Умная очень! Навешала люлей, думает счас побегу исправляться, в жопу целовать, а вот этого не хочешь? Умная очень. Одна глупая оказалась, другая слишком умная, значит, тоже дура. Да в воде я видал твое «боишься», я сам знаю, чего боюсь. Ничего, никого, и поздно бояться. Годов в паспорте боюсь, это да, но за это манной кашей нормальные жены не кормят!.. Очень умная. Все ты правильно поняла, старая жена. Страшно. Страшно выйти на сцену, когда знаешь, что уже не можешь. Не только бабу трахнуть, но и в глаза зрителям посмотреть. Да, я актер, и я боюсь! Боюсь, одно только название от меня осталось, одна только старая шкурка, но тебе этого не понять, а я не признаюсь никогда…

Отошел от стола к телевизору, снова уткнулся в футбол.

И она молчала. Видела: ожгло и дала ему время. Выпила своего чая, не спеша убралась, ушла по магазинам.

Футбол еще не кончился, когда он достал телефон. Сука баба, сказал он вслух, сука, сука, сука, добавил он и нашел нужный номер.

— Алло! — сказал он в трубку. — Это твой друг говорит.

Иосич возбудился с полоборота, заквохтал, заохал, заложил пару длинных очередей — так, что Армен отодвинул трубку от уха на безопасное расстояние.

— Что у нас сегодня? — перебил его, наконец, вопросом Армен.

— Лир! — заорал Иосич. — Он самый! Как вы… чувствуете, как барометр театральный! Хотите сыграть?

— Днем приеду.

— Слава богу! — сказал Иосич. — Мне кого-нибудь позвать?

— К тебе приеду, завлит. Жди.

Зачем ему завлит, зачем ему вообще нужна поездка в театр этого Армен определенно пока не знал, но чувство внутреннее, повелевающее приказывало ему ехать несмотря ни на что.

Он не стал дожидаться Татьяны, не хотел ее видеть и боялся, он поспешил выйти из дома раньше, чем она вернется.

И «Тойота» ему не понадобилась. Этот путь — он это понял сразу — он должен был пройти сам, своими ногами.

Вышел на улицу под мелкий дождь и глубоко вдохнул. Лишь бы сил хватило, тех самых, моральных, подумал он и сделал первый шаг.

Твой путь, сказал он себе, твой крестный путь, повторил он и усмехнулся, вспомнив, чем кончился тот самый, настоящий крестный путь, и спросил себя: ты готов повторить? Одного большого креста и монополии на страдание у тебя нет, зато на тебе много мелких, фальшивых крестиков: награды всякие, звания, роли, гонорары, признание, а также десятки соблазненных тобой дам и титул армянского жеребца — всего вместе тоже наберется немало по весу и значению, и все это надо теперь на себе тащить.