Люк Бессон - Несносный ребенок. Автобиография [litres]

Кэти была убеждена, что мой отец все еще любил мою мать, а та отвечала ему взаимностью, и очень боялась, что они сойдутся вновь. Она также считала, что я был агентом-провокатором, который их к тому подстрекал. Во-первых, я никогда о том не думал, во-вторых, моя мать испытывала неизбывную ненависть к моему отцу, и вероятность того, что они снова сойдутся, фактически была равна нулю. Разве только у судьи или на боксерском ринге. Просто Кэти была молода и не уверена в себе. Впрочем, если ей было нечего бояться, то мне следовало обеспокоиться, так как на моих глазах сформировались две семьи, и я не входил в состав ни той, ни другой.

Когда я впервые увидел своего маленького брата, ему было уже три недели. У него была буйная шевелюра, и он приветствовал меня улыбкой. Я почувствовал, что мы будем отлично ладить, и тут же завещал ему все свои лего.

Франсуа очень изменился. Медведь превратился в ягненка и проводил целые дни, воркуя над колыбелью сына. Он по десять раз за ночь вскакивал, чтобы удостовериться, что ребенок дышит. Те крохи внимания, которое он уделял мне, теперь тоже были изъяты в пользу маленького наследного принца, единственного настоящего ребенка в семье. Его баловали бабушки и дедушки, двоюродные братья, даже соседи, но я не испытывал ревности к младшему брату, совсем наоборот. Я был счастлив, что он получал столько внимания, так как знал, сколь губительно его отсутствие. Мне только было немного грустно, словно в моей эмоциональной пустыне только что срезали последние крошечные ростки.

Мама не видела ничего особенного в моем плохом настроении, но надо сказать, что она была очень занята. Ей приходилось следить за малышом, поддерживать Франсуа, помогать ему справляться с его страхами, осаживать бабушку и дедушку, которые замучили ее советами. Она защищалась, часто напоминая им, что одного ребенка уже воспитала, но этот аргумент, похоже, никого не убеждал, так как ее первый сын был слишком экзотичным для семейства Сен-Мор.

Это семейство так и не приняло меня, меня просто терпели, как терпят симпатичного чужака, пока тот не получит все необходимые для отъезда бумаги.

Это было столь очевидно, что, когда мама и Франсуа уходили куда-нибудь ужинать, они не решались оставить меня приглядывать за младшим братом. Они опасались, что я на нем отыграюсь. Самое ужасное в самом этом факте не то, что мне приписывали дурные намерения, но то, до какой степени они сознавали мою боль и мое смятение, а главное – свою вину. «Мы ничего ему не дали, но мы это знаем и даже сочли бы логичным, если бы он жаловался на нас или даже мстил». Мне противно было даже думать об этом. Они были неспособны увидеть ту огромную любовь, которую я уже испытывал к брату, а тот хватал меня за пальцы и, кажется, радовался всякий раз, когда меня видел.

Как-то мою мать это наконец разозлило, и Франсуа согласился оставить меня с братом, но только после того, как больше часа накачивал меня ценными указаниями. Я одновременно обрадовался и запаниковал. Если бы что-нибудь случилось, никто никогда не поверил бы в мою невиновность. Поэтому я поставил стул рядом с его кроваткой и сидел там несколько часов, ничего не делая и даже не шевелясь, просто наблюдая за ним и стараясь удостовериться, что он дышит легко и спокойно.

Франсуа никогда надолго не оставлял меня наедине с сыном, настолько это его напрягало, и придумывал всевозможные отговорки, чтобы сократить время ужина. Когда он возвращался, это было избавлением, как для него, так и для меня.

– Ну как все прошло? – спрашивал он.

– Хорошо, – просто отвечал я и отправлялся спать, измученный моим ночным бдением.

Когда родился мой брат, Франсуа вдруг решил, что наш дом слишком мал. Материальное положение это позволяло, и он купил дом в двенадцати километрах от Куломье. Мама, кажется, была рада иметь в собственности целый дом. Сад был достаточно большой, чтобы соорудить там бассейн, а дальняя часть участка выходила к лесу. Деревушка называлась Сент-Августин. Она состояла из пяти домов, стоявших рядком в конце прорезавшей лес дороги.

Поэтому моей новой школой стал лицей в Куломье. Туда нельзя было доехать ни на метро, ни на автобусе. Туда даже на поезде было не добраться. Если конец света существует, из Куломье туда рукой подать.

Дом был еще не вполне готов, и у матери возникла превосходная идея:

– Ты проведешь первый триместр на пансионе в Куломье. И тогда, после того как мы на Рождество переедем, тебе не придется менять школу.

Даже если я и понимал ее резоны, вполне объяснимые, моя мать не отдавала себе отчета в том, что только что сбросила мне на голову бомбу. Мой отец был вновь женат и с женой и двумя детьми жил за границей. Моя мать была вновь замужем и родила еще ребенка, и она собиралась жить в двенадцати километрах от меня. Так эти две неродные мне семьи, перестроившись, жили в полной гармонии и не выказывали никакого желания, чтобы некий парнишка постоянно напоминал им об ошибке юности. Я был единственным воспоминанием о том дурном времени, единственным доказательством их фиаско.

Я был символом того, что не получилось, и мое присутствие было как пятно на скатерти.

И раз уж меня не стерли, то хотя бы оттолкнули. Убрали подальше от глаз и из сердца. Я воспринял это как очередную оставленность, как предательство матери. Отдать меня на полный пансион – все равно что поместить дельфина в аквариум. Это преступление.

Лицей Жюль-Ферри был огромен, ничего общего с коллежем Лезиньи. Там учились более шестисот учеников, по тридцать человек в классе. Интернат располагался в дальнем конце. Сначала мальчики, потом, подальше – девочки. Таких, как я, было человек шестьдесят. По пятеро в комнате без двери, окно с матовым стеклом и общий душ в конце коридора. Мне сразу объяснили, что утром лучше оказываться в первых рядах, так как горячей воды на всех не хватало.

Большинство интернатских были сыновьями фермеров, которые жили слишком далеко, чтобы каждый вечер возвращаться домой. Был среди них один тунисец, сын дипломата, оказавшийся здесь случайно, и два марокканца, родителям которых приспичило поселиться во Франции. Нас было четверо в моей комнате. Мои соседи, старше меня, были уже знакомы и рассказывали друг другу о своих летних каникулах. Поскольку я был новеньким, никто не интересовался моими. Вхождение в коллектив обещало быть сложным. Меня заметил только толстяк из соседней комнаты. Он считал себя вожаком банды, так как остался на второй год в выпускном классе. Прыщи на его роже и идиотская улыбка не внушали мне доверия.

Этот дылда подошел ко мне и сказал с уверенностью кретина:

– Ну ты, тебе надо побрить!

За этими словами тут же последовал дружный смешок его окружения. Как бы то ни было, я тут же напрягся, но о чем он говорил, я не понял. Что именно мне надо побрить?