Марта Петерсон - Вдова-шпионка. Как работа в ЦРУ привела меня из джунглей Лаоса в московскую тюрьму

Они обыскали мою сумочку и нашли водительские права. Затем они перевернули сумочку и хорошенько ее потрясли. Я поняла, что маленькая запасная батарейка для наушника, которую я хранила на дне сумочки, вероятно, затерялась в траве на газоне вместе с моими монетами. Их небрежность избавила меня от необходимости объяснять, что это за батарейка и зачем я ношу ее с собой. Я обрадовалась, что они не знают, зачем я ношу с собой радиоприемник и как его использую. Но в этой маленькой победе чувствовался привкус горечи, ведь я начала осознавать, что случилось.

Тригона поймали.

Надругательства над собой я еще стерпела, но увидеть подготовленный для Тригона пакет, который принесли через пару минут, мне оказалось гораздо тяжелее. Бетонный тайник поднесли к моему лицу. Вспышка! И готов мой снимок с уликами. И мой снимок в распахнутой блузке, под которой шарят чужие руки. И множество снимков с громилами.

Мне нужно было разобраться в ситуации. Они знали, где лежит пакет, но я не сомневалась, что никто не видел, как я его оставила. Получается, они заставили Тригона во всем сознаться. Или получили его пакет с инструкциями для обмена на “Сетуни”. Как ни странно, страх за себя стоял у меня на втором плане, а на первом были гнев и невероятная тревога за Тригона.

В тот момент я поняла, что, когда пытаешься соображать, гнев бесполезен. Мне нужно было понять, как это случилось и что ждет меня дальше. Я должна была успокоить подгоняемые адреналином мысли и начать запоминать, что они говорят, как отвечают, что планируют и, главное, что знают. В худшем случае меня могли провозгласить персоной нон грата и депортировать из Советского Союза. В этом не было ничего катастрофического. Я была готова покинуть эту страну. Но самый страшный вопрос оставался без ответа: что случилось с Тригоном? Скорее всего, его пытали, и он погиб, но могло быть и хуже: его могли надолго заключить в тюрьму и подвергать всяческим зверствам.

Когда я проходила подготовку, мне прочитали лекцию о том, что случается после ареста. Лектор сказал, что при аресте американцев посол США подает официальный протест, чтобы добиться освобождения. Затем советские власти депортируют арестанта. Но на лекции не говорили, что делать в момент ареста и на каком языке говорить. Я решила ориентироваться на собственный опыт, инстинкты и суждения.

Я говорила по-английски, чтобы точно понимать, что говорю. Заметив, что их раздражает моя мантра, я стала получать удовольствие от ее повторения. Но я знала, что в московском отделении и штаб-квартире ЦРУ захотят знать все: о чем говорили громилы, что они делали, что знали, как выглядели, какие имена использовали. Очевидно, офицеры КГБ не догадывались, что я говорю по-русски, потому что, стоя прямо передо мной, они обсуждали особенности моего ареста. Это позволило мне получить информацию, которую они, возможно, не раскрыли бы в ином случае. Они не знали, кто я такая и где работаю. Судя по всему, я не числилась в их списках. По крайней мере, меня не знали те, кто непосредственно участвовал в аресте. Наконец я сумела запустить свой мысленный диктофон, и началась проверка моих языковых навыков.

При аресте не присутствовало ни одной женщины-офицера, поэтому я решила, что в КГБ не ожидали встретить на мосту именно меня. Мимо сигнала на объекте “Дети” утром наверняка проехало только несколько американцев, поэтому выбор у них был невелик. В связи с этим я задумалась: может, они вообще ничего обо мне не знали и впервые связали меня с ЦРУ?

Среди толпы громил стоял одинокий милиционер. Он был молод, даже моложе меня. На нем была форма, поэтому никто не сомневался, что он работает в советской милиции. Все остальные присутствовавшие при аресте были обеспокоенными гражданами, уязвленными действиями американки. Все были в гражданской одежде. Как единственный представитель власти, молодой милиционер считался офицером, производящим арест. Полагаю, ему сказали ничего не делать и не говорить, а просто присутствовать на месте происшествия. Именно так он и поступил. Почти.

Когда фотографии были сделаны, меня втолкнули на среднее сиденье черного фургона, по-прежнему поддерживая под руки. Я поняла, что такие же черные фургоны в страшный век сталинского террора приезжали к домам среди ночи. Невинных людей увозили прочь, и после их никто не видел, о них никто не слышал и даже не говорил. Напоминая о жутком прошлом, фургон поехал вперед.

Слева от меня сидел молодой милиционер. Справа — один из троих мужчин, которые схватили меня; тот, что держал меня за правую руку. Они держали меня за запястья. Спереди сидели водитель и на пассажирском сиденье фотограф. Сзади расположились трое неизвестных мужчин.

Когда фургон проехал мимо Новодевичьего кладбища, я решила успокоиться и сосредоточиться на происходящем. Я опустила голову, закрыла глаза и глубоко вздохнула. Сидящим со мной сразу показалось, что я потеряла сознание. Кто-то сзади похлопал меня по плечу в попытке привести в чувство. Я заметила, что стоит мне расслабиться, как мои соседи перестают крепко сжимать мои запястья. Сделав три-четыре вдоха, я подняла голову, чтобы посмотреть, куда мы едем.

Взглянув на левую руку, я заметила, что часы в суматохе расстегнулись. Милиционер проследил за моим взглядом, аккуратно поправил часы и застегнул браслет. В этот момент я поняла, что мы с этим молодым мужчиной держимся за руки. Повинуясь какому-то дьявольскому наитию, я дважды сжала его руку. Будь я проклята, если он не сжал мою в ответ! Уверена, он не мог поверить, что под арестом оказалась такая молодая женщина. Неужели она и правда шпионка?

Мы несколько раз повернули, и стало понятно, что мы направляемся в центр Москвы. Один из мужчин на заднем сиденье спросил: “Заберем ее машину сейчас или позже?” Откуда они знали, где стоит моя машина? Выяснили случайно? Или он сказал по-русски что-то другое, а я неправильно его поняла? Прошло много лет, а это так и остается маленькой загадкой.

По пути я слышала, как маленький наушник, оставшийся у меня в ухе, пикает под флуоресцентными фонарями, к которым он был чувствителен. В Москве фонарей было не так уж много, хотя по закону машины ночью обязаны были использовать лишь габаритные огни. Я также заметила, что наушник реагирует на поворотники фургона. Все эти наблюдения были не слишком полезны, но помогали мне скоротать время.

Приехав в центр, мы оказались на площади Дзержинского, рядом с печально знаменитой Лубянской тюрьмой, где исчезали люди, которых люди Сталина увозили из дома на черных фургонах. Наш фургон остановился у заднего входа.

Дверцу открыл мужчина, который с нетерпением ждал нас, стоя на тротуаре. Он жестом показал моему соседу, что у меня не заправлена блузка. Тот своими грубыми руками попытался разгладить ее, потянул за воротник, застегнул верхнюю пуговицу и даже попробовал заправить блузку в брюки. Особых стараний он не проявил, надеясь лишь избежать конфуза, поэтому я по-прежнему выглядела неопрятно.