Василий Сабинин - Право на приказ

— Давай, старшина. Как договаривались. Передай Абассову, чтобы начинал атаку в десять двадцать пять. Повтори.

— Начало атаки в десять двадцать пять, товарищ майор, передать капитану Абассову.

— Вперед! — скомандовал майор, и Фомин полез из траншеи, напоследок почувствовав дружеский тычок в спину, поднялся в рост и побежал туда, где по звукам была рота, в которую он вызвался идти сам.

Снег был перепахан воронками и натоптан следами ушедших вперед. Старшина бежал, сначала совсем не пригибаясь, только старался бежать, точно ступая в следы пробежавшего до него солдата, чтобы не попасть на мину. «Ему хуже было», — подумал старшина про того, кто пробежал первым. На глаза попалась трехпалая солдатская рукавица, и Фомин, неизвестно зачем, поднял ее, наклонившись на бегу, словно впереди, под огнем, смог бы найти обронившего ее и вернуть потерю. Потом он сунул рукавицу за борт ватника и забыл про нее.

Впереди по цепочке следов что-то лежало, и Фомин замедлил шаг, но рассмотрел, что это труп немца, переступил и сделал это так же, как тот, что до него бежал здесь. Стало тепло от бега, сумка сползала на живот, и приходилось то и дело ее поправлять. Сбоку из тумана вылетел желтый огненный шар, и Фомин едва успел упасть и вжаться в едва припорошенный наст, как промелькнуло: «Это в меня!», потому что эта штука упала рядом и начала противно шипеть, разбрасывая искры…

Немцы на всем участке армии держались так же, как и перед фронтом дивизии Хетагурова: дали частично захватить первую линию, но в остальном все вклинения в их оборону были для них неопасны, даже тактическими успехами достигнутое пока назвать было затруднительно. Росло напряжение в наших штабах всех степеней. Все знали приказ маршала Жукова, в котором цель первого этапа операции была изложена с предельной ясностью и простотой:

«Пробить дорогу для танковых соединений, чтобы ввести танковые армии и мехкорпуса в прорыв свежими, с полными баками горючего и боекомплектом».

Еще до начала прорыва на командный пункт армии прибыли представители обеих танковых армий, но малоутешительные доклады из войск и маячившие напоминанием танкисты командующему армией генерал-полковнику настроения не улучшили. Задним числом он уже успел пожалеть, что принял решение на сокращенную артподготовку, а не ту, что предлагалась артиллеристами для гарантированного подавления сопротивления противника в тактической полосе обороны. Погода, конечно, отключила авиацию, сказалась на взаимодействии наземных частей, но ведь у немцев такая же погода! В случае заминки — о неудаче и разговора быть не могло — могли и с армии снять, не поглядев, что сталинградец. Верховный крут, а с теми, кто обманул его расчеты и надежды, — особо, но до него может и не дойти, у Жукова хватит и власти — как-никак заместитель Верховного, — и крутости, чтоб все самому решить на месте.

Операция требовала изменения плана прямо на ходу, и командарм пошел на эти изменения, вполне понимая, чем рискует. Надо вводить танки, и это волновало его сейчас гораздо больше, чем возможная неудача личного плана. Ответственности он не боялся.

Танковый генерал, армия которого стояла готовой к маршу, с самого начала общей артподготовки находился на командном пункте армии одетый, как на парад: в новом кителе с золотым шитьем и при всех наградах.

Член военного совета Пронин поинтересовался:

— Михаил Ефимович, ты как на свадьбу. Все с иголочки.

— Пятый раз с танками в прорыв иду. Если б в бога верил, то, право слово, помолился бы, чтоб в последний.

— За чем же дело стало? Скажу по секрету, и сам бы тебе подпел вторым голосом, только если на вас, танкистов, молиться. Мы за вами — хоть до Берлина!

— Арифметика не дает, комиссар. Расчет. Средняя глубина задач дня — восемьдесят километров по шоссе. Умножай суточное на пять, от силы — шесть дней, потому что боекомплект, моторесурс, нарастание процента потерь и обеспеченность горючим, если до предела, на этом уровне. Что получилось, комиссар? А то получается, что ни один угодник и заступник, кроме моих ребят, больше трехсот пятидесяти километров в глубину не даст.

— Если шесть дней обещаешь, Михаил Ефимович, то по твоей же арифметике на сотню больше должно быть. Как считаешь?

— Купец в тебе пропадает, комиссар. Войну закончим, подавайся в торговлю, а из меня не тяни ни к чему не обязывающих обещаний. Я все на военном совете доложил, и расчеты реальны. Это же Европа. Городов больше, а нам в городах всегда лишние потери — это закон, а во-вторых, никто из нас не знает, что господа генералы из «Оберкомандовермахта» выкинут, какую обстановку создадут и где контрудары наносить будут. Год назад, тоже вот так же, зимой, мы всей армией по Украине крутились от самого Киева: сначала на Бердичев, а потом такой вавилон на юг, к Виннице, выписали, что на карту было страшно посмотреть. Три раза всю армию разворачивали! Оперативная обстановка диктовала. На пределе возможного все делали. Это человек все может, а машина — нет.

Пронин знал, что повернуть фронт армии в огромной наступательной операции даже один раз — задача очень сложная, а проделать такое трижды — это уникальный показатель зрелости штаба и подвижности соединения, да еще такого крупного, как танковая армия, но не удержался и подначил танкиста:

— Приземленная позиция, Михаил Ефимович. Излишне даже, я скажу. До схемы обнаженно.

— Обнаженно — это когда голый. Под Тулой, в сорок первом, у меня от бригады рожки да ножки оставались, но против Гудериана лягались и бодались, и, поверь мне, комиссар, никогда себя обнаженнее больше не приходилось чувствовать. Думаешь сам себе — лучше б меня мать на свет не рожала, а такое отчубучишь, что самому потом верить не хочется. Когда узнал, что частично и моими хлопотами отставка Гудериану вышла, именинником ходил. Сейчас бы мне его, когда у меня семьсот танков и столько же стволов, тогда бы поглядели, в чьем задачнике ответы правильные. Вот тебе и схема, комиссар.

Танковый командарм недавно получил Звезду Героя, и чувствовалось, что он рад такой оценке и даже не прочь поговорить о том, что он и его армия даром хлеб не едят и обращаться с ними надо соответственно. Но потом, когда и ему передалось ощущение первой неудачи с прорывом, он почувствовал, что сейчас не радует общевойсковых командиров своим мундиром с полным иконостасом, и набросил шинель. Потом сухо попрощался с командармом и Прониным, сказав: «Если изменения будут, то я у себя». И вышел.

У Беляева под Липскими Будами ничего не изменилось. Подошли четыре танка, два из них были с противоминными тралами — катками, вынесенными вперед на стальных рамах, и ждали назначенного комбатом срока — десять двадцать пять, чтоб идти на деревушку одновременно с ротой Абассова. Машины были почти неразличимы в серой пелене тумана, потому что накануне экипажи побелили их известкой прямо по заводской окраске, и танки приобрели серовато-дымный цвет, который даже вблизи при такой видимости делал их контуры размытыми и нечеткими.