Игорь Гарин - Непризнанные гении

Гений Киркегора — в бесконечности боли, неисчерпанности страсти, в пугающей обнаженности духовных исканий, в абсолютной честности пред собой. Его частная жизнь не заполнена событиями, она заполнена «чистым страданием» — переживанием себя как человека. Все его творчество — экстатическое выражение того, что волнует и мучит всех страждущих: разорванности, раздвоенности, размноженности, бесконечности «я». Это мало кому дано, и потому мало кому понятно: надо или принадлежать к этому сверхсубъективному миру, или набраться смелости признать его недостижимость как полного, абсолютного самоуглубления, сверхпроницательности боли…

Он пытался спастись трудом: «Как принцесса в арабских сказках, я спас себе жизнь, рассказывая сказки». Нет, не спас: загубил. Подавленность — грех или болезнь? — вопрошал он себя. И то, и другое. Но не будь этого, мы не знали бы этого мученика мысли, а значит и себя.

Философия — это интеллектуальная фантазия, мощь субъективности. Странно, что дабы раскрыть эту мощь в полную меру, нужна немощность: Плотин, Декарт, Паскаль, Кант, Киркегор…

«Всё бытие страшит меня, всё в нем непонятно, и больше всего я сам; для меня всё бытие отравлено, и больше всего я сам».

Дневники С. Киркегора — трагические монологи, плоды сокровенных раздумий. Он никогда не высказывал заветных мыслей другим, поэтому все его творчество — самозаветно. В «Дневнике» С. Киркегора есть совершенно плотиновский мотив: «То, чего мне действительно недостает, так это тела и телесных оснований». Если отвлечься от телесных страданий, то эту фразу можно интерпретировать как абсолютную ориентацию на духовность. Возможно, страсть к псевдонимам отражала неосуществимое желание «переселения» в иное тело, лишенное недостатков собственного. Но практически Киркегор компенсировал телесные недостатки мощным движением духа, не случайно ставя философии упрек в том, что она «почти не создает движения».

Цель его жизни — довести себя до высшей степени презрения к жизни, то есть отречься от всего. И речь здесь идет не о физическом аскетизме или схиме, а о духовном отречении от зла мира. Царство мое не от мира сего, возглашал Иисус. Величие, познание, слава, наслаждение всего лишь ветер и дым: отречение от мира есть благо, и в этом нерв вероучения, писал Киркегор.

«Всё существующее меня пугает. От мельчайшей мушки и до таинства воплощения; всё для меня необъяснимо, в особенности я сам. Неимоверно мое страдание, безгранично».

Мудрость неизбежно содержит элемент страдания. Если страдания нет, есть лицемерие, ханжество, притворство — или глупость. Потому философия человеческого существования сострадательна и скорбна.

Моя скорбь — мой рыцарский замок, что как орлиное гнездо… С него я мчусь вниз, в действительность, и хватаю свою добычу, и эта добыча — образ, который я вплетаю в ковры моего замка. Там я живу, как умерший.

Моя тоска, мой друг…»

Трагедия его жизни — пустота. Откуда она? Он слишком близко к сердцу принимал абсурдность существования, ничтожность бытия и свое бессилие пред ними. Неадекватность реакции? — Нет, оголенность нервов, несчастье незащищенного сознания.

Он был из плеяды тех мудрецов, любовников, стариков, священников, меланхоликов, — всех тех, кто, так или иначе, не от мира сего. Им, должно быть, приятно видеться, будучи незнакомыми, и их одиночные горечи привыкли соприкасаться.

Тоска по идеалу соединялась в нем с чувством недостижимости никаких идеалов. У каждого человека в один прискорбный день счастье оказывается позади. У большинства это происходит на излете, у некоторых — с этого начинается жизнь сознания. Таков наш Климакус.

Его творчество — наглядный пример шопенгауэровской или фрейдовской сублимации: либидо вытесняется творчеством по мере убывания физической витальности и отречения от Регины: «…Разочарованное отречение от общения с противоположным полом неизбежно побуждали его к неутомимой деятельности в художественной сфере, к своего рода сублимации, благодаря которой он только и мог сохранять душевное спокойствие».

Но «вытеснение» Сёрена Киркегора было шире борьбы с либидо. Его интерес к истории Авраама и Исаака подогревался отношением с отцом: жертва сыном — прямое воспроизведение отношений Сёрена с собственным отцом, пожертвовавшим счастьем ребенка во имя собственного фанатизма. Впрочем, и здесь присутствуют отношения с Региной, счастьем которой теперь жертвует он сам, исходя из выстраданности своей веры.

Он полагал, что смертным не постичь его тайну, так тщательно она укрыта. Он исхитрялся, как мог, чтобы скрыть ее, но безрезультатно. Тайна каждого в том, что он — человек.

Я встречал людей, которые так долго играли в прятки, что наконец дошли до безумия и начали навязывать другим свои мысли так же назойливо, как прежде тщательно скрывали их.

Кто не может уверовать в действительности, тот может создать веру в собственном размышлении, сказал о нем Карл Ясперс.

Киркегор — это не личная драма, это драма индивидуальности в эпоху масс. Вот почему она безысходна.

Читатель! Раствори душу! Открой сердце! Отбрось рассудочность! Вживись! Вживись в горячечную трагичность обнаженных нервов, в чужую скорбь, скорбящую о скорби — своей и чужой, в непреодолимую закрытость миру и в высочайшую духовность — в травимого и затравленного всеми эпохами изгоя. Вживись! И да воздастся… Но кто способен?..

Киркегор был человеком, может быть, впервые с такой остротой ощутившим безмерность абсурда, для других отсутствующего, странность существующих порядков, курьезность законов, диковинность нравов — всё, с чем мирно уживается масса других, в среду которых всесильный Бог забросил его жить и страдать.

Киркегор, Шопенгауэр, Гоголь, Достоевский, Ницше символизировали собой кризис утопии и Просвещения с их лозунгом «всеобщее счастье — единственная человеческая страсть». Киркегор — это персонализированная реакция человека на всеобщность, тотальность, просвещенность, разумность, логичность, рациональность… Одним из первых он предчувствовал кошмары тоталитарности — вторичную, замещающую, внушенную и вместе с тем спонтанную агрессивность человека, отождествившегося с массой, системой, идеологией. В сущности, он предвидел ужасы отсутствия иммунитета к внушению, утраты личностности и неповторимости, предсказал массовое насилие и грядущее «сверхчеловечество» в виде коммунизма и фашизма.

В «Или… или» прежде всего бросается в глаза или-или самого Киркегора: то его глубочайшая и остроумнейшая мысль (сколько великолепного ума, скажет Т. Манн), то порывы меланхолии, то необузданный восторг, то демонический мистицизм, то рассудочность, то пассивность, то вызов. Да, он непоследователен: гений говорит одно, характер — другое, но и то и другое чаще всего великолепно!