Игорь Гарин - Непризнанные гении

Из всех разновидностей тирании народное правительство — тирания самая мучительная, самая бездуховная, являющая непосредственный упадок всего великого и возвышенного… Народное правительство — это воистину портрет преисподней. Ведь даже испытывая адские мучения, все же находишь отраду и утешение в том, что можешь пребывать в одиночестве; это же мучение в том и состоит, что здесь "многие" тиранят одного».

Вот это — подлинная гениальность, настоящее предвидение, а не химерические марксистские видения, уравнивающие желаемое с действительным и даже после краха химер выдающие оставшиеся лохмотья за торжество идиотских предсказаний. А вот у Киркегора предсказано и это: имманентные атрибуты общественного — злопамятство, нивелирование, разглагольствование, анонимность, лицемерие.

Анонимность в нашу эпоху имеет гораздо более существенное значение, чем, может быть, полагают. Пишут не только анонимно, но пишут анонимно, подписываясь собственным именем, даже говорят анонимно.

Бесстрастная эпоха коварно превращает всё в бессмысленность. Всё и существует, и в то же время не существует. О мнимости общественного существования свидетельствует и киркегоровская категория разглагольствования. Важная черта бесстрастной эпохи: разглагольствуют все и обо всем, что попадается на глаза. Если бы молчание прервало эту болтовню, оно вскрыло бы ее пустоту. Но сосредоточенно и вдумчиво молчать уже не может никто — потоки слов отовсюду — пустых, лживых, лицемерных… В эпоху анонимата человеческие отношения приобретают в объеме столько, сколько они теряют в интенсивности: много говорят, но мало знают, много обещают, но ничего не делают. Отсутствие страстности и индивидуальности заставляет людей действовать «по принципу», избегая ответственности и забывая о вечности. Разглагольствование стирает различие между внутренним и внешним, правдой и ложью, массовым и индивидуальным, личное становится общественным, сокровенное гласным, интимное общедоступным — предметом всеобщего любопытства и обсуждения. Массовое понуждает личное жить на виду, при открытых дверях, сохранять личное больше нельзя.

Всё это — не интерпретации и не подгонки под наше «семидесятилетие», всё это — буквальные тексты. В «Критике современной эпохи» есть уже всё, что в другое время, другим языком и при других обстоятельствах скажут Ницше, Ле Бон, Сантаяна, Буркхардт, Шпенглер, Бердяев, Шестов, Ясперс, Хайдеггер, Ортега и Камю. «Стадное» Ницше, «безличная общественность» и «man» Хайдеггера, «человек-масса» и «одномерный человек» — это всё то же киркегоровское нивелирование, киркегоровские общественность, бесхарактерность, злопамятство. Нет, Киркегор не антитеза Ницше, а дополнение к нему: оба исходили из отрицания абстрактной культуры ради жизни, оба отдавали предпочтение интимнейшему опыту и личностности, оба предостерегали против омассовления.

Киркегор критиковал массу и эпоху не столько за деяния, сколько за ничтожность, вялость, если хотите, — безгрешность:

«Пусть другие жалуются, что наше время дурно, — я недоволен им за то, что оно ничтожно, совершенно лишено страсти. Мысли современного человека жидки и непрочны, как кружева, а сами люди жалки, как кружевницы. Людские помыслы слишком ничтожны даже для того, чтобы назваться греховными. Червяку еще, пожалуй, можно бы вменить в грех такие помыслы, но человеку, созданному по образу Бога!.. Желания людские степенны и вялы, страсти спят — люди только "исполняют свои обязанности" и то, как торгаши-евреи, позволяющие себе немножко поурезать червонец. Они думают, что как бы Всевидящее Око ни следило за ними, авось все-таки им удастся урвать малую толику… Гадко! Вот почему душа моя постоянно обращается к Ветхому Завету и Шекспиру. Там, по крайней мере, чувствуется, что говорят люди, — там ненавидят, там любят, убивают своего врага и проклинают его потомство во всех поколениях…там — грешат!»

Обнаруженная Киркегором тенденция к нивелированию, анонимности, обезличиванию человека — то, что он называл безличной общественностью, которая есть чудовищное ничто, имеет далеко идущие и совершенно неожиданные следствия. Одно из них — наука, к которой, кстати, относятся все киркегоровские характеристики человека-массы: бесстрастность, абстрактность, злопамятство, анонимность, разглагольствование и т. д. Почему мистика сдала свои позиции, а наука восторжествовала? Потому что по духу своему наука отвечала омассовляющей тенденции истории, вере в объективность закона, принципам однозначности, единственности, полезности решения, обесчеловечиванию знания.

Истина есть объективность, — постулировал Гегель. Истина есть субъективность, — парировал Киркегор. И хотя сегодня мы знаем, что оба ошибались, в киркегоровской гносеологии заложено всё то, что мы сегодня узнаем из работ Куна, Полани, Фейерабенда. И более того: «важно не знать, а быть».

«Мой принцип мысли был тот, что в наш век громадного увеличения знания мы забыли, что значит существовать.

Я должен найти истину, которая есть истина для меня; я хочу найти Идею, ради которой я могу жить и умереть».

Главная мысль Киркегора — личность несуммируема. Любое обобщение, любая система умерщвляет ее. Приобрести весь мир — значит потерять себя. Более того: в сфере духа обобщение, обобществление, общезначимость — безнравственны. Быть единичной личностью есть единственное и высшее предназначение человека. «Существование всегда единично, абстрактное не существует».

Гегелевскому учению об абсолютной истине Киркегор противопоставил учение об истине личной: истиной вместо тотальной абстракции был объявлен внутренний мир. Вслед за Паскалем Киркегор помещает человеческое существование в центр философии.

Истинное этическое воззрение на жизнь требует от человека не внешнего, а внутреннего долга, долга к самому себе, своей душе, которую он должен не погубить, но обрести.

Экзистенция — это ясное сознание ответственности личности за сделанный выбор. Экзистенциальные мгновения — те редкие душевные состояния, которые наиболее богаты чувствами, решениями, постижениями. Экзистенция недоступна мышлению, считает Киркегор. Истина человеческого существования не может быть постигнута разумом, она есть «брешь в мышлении», адекватной формой ее постижения является вера. В абсурд можно проникнуть только верой. Экзистенция — непостижимое чудо, к которому мы приобщаемся тайной, предчувствием, верой. Она парадоксальна, невыразима в понятиях рассудка. Мы входим в это чудо, только оставаясь наедине с собой. Только в духовной самоизоляции мы становимся собой и способны постичь истинный смысл своего существования: «Что мне, собственно, нужно, так это уяснить самому себе, что я должен делать! Вопрос для меня не в том, что я должен познать, речь скорее идет о понимании моего назначения».