Игорь Гарин - Непризнанные гении

Взыскуя индивидуальности, он напоминает, что уравнивание идет не от Бога, и всякому порядочному человеку, наверное, знакомы минуты, когда ему хочется заплакать от таких безотрадных результатов.

Киркегор обнаружил разрыв между сущностной природой человека и его действительной ситуацией, между бесконечным и конечным. Экзистенциальное мышление, собственно, и призвано осознать конечность и трагедию всякого человеческого существования, в том числе и человеческой мысли.

Для Киркегора это означает, что человеческая мысль не может быть обособлена от его этического существования, что делает беспристрастную позицию невозможной, так как требует страсти и решений по отношению к истине (П. Тиллих).

Киркегор — прародитель всех экзистенциальных мыслителей. В новое время он был первым, кто совершенно сознательно устремился к тому, чтобы мыслить экзистенциально, то есть вполне осознавал тот факт, что мы понимаем назад (ретроспективно), в то время как живем вперед, и что если мы хотим осветить проблему существования, то мы должны действовать не бесстрастно и объективно, но с полнейшей включенностью всей нашей личности (П. П. Роде).

Почему Киркегора иногда называют «Датским Сократом»? Наверное потому, что Сократ был для него величайшим примером экзистенциального философа: «Сократическое незнание, которого Сократ придерживался со всей страстностью своего существа, было выражением принципа, согласно которому вечная истина соотнесена с существующим индивидом».

Подлинная экзистенция — это внутренняя напряженность, конфликтность, проявляющая сущность человека. Экзистенция не доступна логике и дискурсу — она может раскрываться лишь тем, кто имеет смелость и риск окунуться в абсурд, проникнуть в сокровенные тайны существования, рискуя при этом, как рисковали Авраам или Иов. Только бесстрашие несчастнейших «исключений из универсального», редчайших избранников человечества, только глубина боли и страданий способны поставить гения перед чистым существованием, не позволяя ему отвлечься или забыться в повседневных заботах. Настоящее знание может начаться только там, где есть страдание, где истина, открывающаяся человеку, глубочайшим образом выстрадана им.

По мере того как человек, омассовляясь, становился всеобщей посредственностью, доверяющей не своему чувству и разуму, а другим , он растрачивал и без того слабые задатки своей субъективности, своей страстности, своей подлинности и искренности, подменяя все это общезначимостью. Общество не терпело различий, Просвещение верило в единственный путь — знания, утопии, социализма. Подобно этому тоталитарная наука отказывалась не только от человеческой субъективности, но от всего единичного, индивидуального, плохо воспроизводимого, хаотического, выдающегося, одухотворенного: она отбрасывала весь бесконечно разнообразный внутренний мир. Это касалось не только человеческого мира, но и мира вообще: вместо игры случая с ее бесконечными вариантами, вместо принципиальной непредсказуемости в точках бифуркаций, вместо неопределенности, вместо конвенциальности Пуанкаре, вместо множества физик и математик возник уродливый, тоталитарный по духу, нетерпимый, военизированный и злонамеренный монстр, ориентированный, главным образом, на создание средств уничтожения и допускающий множественность только в их количестве.

«Единственно правильно» в науке — это из арсенала правоверности, религиозной праведности, подавления еретиков. Отсюда же — «единственно правильные» философия, идеология, политика.

Киркегор догадывался, что даже не законы истории, а вера в их существование уничтожает личность, лишая человека возможности быть творцом своей жизни, отдавая его на потребу истории. Ведь историческая необходимость обращает человеческую свободу в прах, делает человека рабом истории, рождает метафизическое равнодушие к каждому человеку. Из всемирно-исторической незначительности человека перед законом общества рождается тоталитаризм.

Так возникала наука как обобществление мира. Из его полноты искусственно выделялось и возвеличивалось вульгарно-общественное, всеобщее, безличное, абстрактное. Множественному и разнообразному навязывалось усредненное и однозначное.

За столетие до Полани и Фейерабенда Киркегор уже знал, что мышление субъективно, потому что человечно, что абстрагироваться от собственного «я» невозможно, что задача мыслителя — превратить себя в инструмент выражения человеческого, для чего необходимо быть субъективным и страстным: «Что есть абстрактное мышление? Это мышление без мыслителя».

Когда Киркегор писал свою «Критику современной эпохи», он уже сказал самое главное: общественность есть всё и ничто. То и другое означает отсутствие места для индивидуального, личностного. Поэтому его идея «отъединения от Всеобщности в Единичное» — глас вопиющего в пустыне. Она приемлема для элитарного духа и утопична для массового, для которого уход во «внутреннее самобытие» невозможен, ибо нельзя уйти в то, чего нет.

«Земные» люди как раз и есть такие люди, которые отдали себя этому миру под заклад. Используя свои таланты, они копят деньги, они ведут свои земные дела, тонко рассчитывают и т. д., и т. п. Их, возможно, упомянут в истории, но самих по себе их нет, если понимать это в смысле духовном, у них нет собственной личности, нет ego, ради которого они могли бы поставить на карту всё…

В толпе нет правды. Потому-то Христос и был распят, что он, хотя и обращался ко всем, не хотел иметь дело с толпой, потому что он не разрешил толпе ничем помочь себе, потому что в этом отношении он отверг людей абсолютно: он не стал бы основывать партию, не разрешил бы голосование; он хотел быть тем, кем он и был, то есть истиной для отдельной личности. И отсюда каждый, кто будет честно служить истине, есть ео ipso, так или иначе — мученик. Ни один поборник истины не отважится связаться с толпой.

Киркегор предвосхитил не только экзистенциальную философию и проблемы современной эпохи, но и кризис христианства. Дело здесь даже не в его модернистской религиозной философии — он, как никто, понимал, что реальное христианство — почти во всем есть отречение от заповедей Христа. В этом отношении епископы Мюнстер и Мартенсен мало отличались от прихожан. Причина конфликта Киркегора с этими епископами — лицемерие, постоянное нарушение заветов Иисуса. Но Киркегор не требовал невозможного — только трезвости и правдивости, признания епископом Мюнстером церковных реалий.

Лишь двух вещей добивался он: не отрекаться от этих требований и признать, что в качестве христиан они не в состоянии исполнить их. Он надеялся, что с таким признанием первым выступит Мюнстер. Это было бы событием невероятной значимости, учитывая огромный его авторитет.