Максимилиан Саукке - Неизвестный Туполев

К рассвету обыск завершили, «гости» удалились. Все могло бы показаться страшным сном, наваждением, если бы не раскардаш, не большая красная печать на двери одной из комнат. При взгляде на осунувшиеся, посеревшие лица родных в памяти невольно всплывали тяжелые страницы антифашистских романов Фейхтвангера.

Ночной визит оказался началом новой жизни. В моей памяти всплыл непонятный для меня разговор с родителями летом 1937 года. Было воскресенье, стояла летняя солнечная погода. В большой уютной квартире нас было трое — мама, папа и я. Остальные разошлись по разным делам.

Папа на несколько дней приехал домой в Москву из Казани. Там он уже больше года, выполняя задание Туполева, руководил постройкой самолета АНТ-20 бис. Кроме того, на нем лежала ответственность за подготовку производства и выпуск остальных 15 машин этой серии. Эти гиганты носили прославленные в стране имена руководителей партии и правительства. (В то время было неизвестно, что многие из них плохо кончат.)

Родители сидели на диване перед открытой балконной дверью и о чем-то говорили. Я в столовой с упоением читал многостраничную речь Вышинского. В ней он блестяще (с моей точки зрения) громил Радека, Бухарина и их сообщников. Все было предельно ясно: мерзавцы под давлением улик сами во всем сознались. Меня переполняло чувство гордости и радости за то, что этих негодяев вовремя поймали и обезвредили. Я должен был немедленно выплеснуть свои чувства и помчался к родителям, которых любил и уважал. Их авторитет был для меня неколебим.

Я вбежал в комнату с «Известиями» в руках и начал говорить. Боже, какую ахинею я нес. Папа невозмутимо слушал, а мамино лицо принимало все более страдальческое выражение. Наконец, мама не выдержала:

— Замолчи! Как тебе не стыдно. Что ты знаешь об этих людях? Как смеешь судить о людях по одной только речи обвинителя?

— Успокойся, Жанка, — сказал папа. — Если он умный, сам все поймет со временем. Если нет, то твои слова бесполезны.

Он замолчал. Я тихо вышел из комнаты. В голове был шурум-бурум, как говорили у нас в семье, сумятица.

Впервые мне дали понять, что к написанному в самой правдивой в мире прессе надо относиться с позиции собственного понимания происходящего.

Папин авторитет в семье был непререкаем, даже для мамы. Папа все знал и все мог объяснить. Он сам собрал приемник — это было еще в Лосинке, где мы с 1921 года по апрель 1930 года снимали три комнаты на втором этаже зимнего дома семьи Шпринк. Папа, с согласия хозяев, сделал в наших комнатах электропроводку, после подключения дома к сети. У нас не было нужды в часовщиках: папа разбирал и чинил как настенные, так и карманные часы — они всегда ходили. У него были стольные тисочки. И для изготовления ключа к английскому замку нужна была только болванка.

И вот впервые папа ничего не объясняет. И говорит, что я либо поумнею сам, либо останусь, если назвать вещи своими именами, дураком. Так, благодаря Вышинскому и аресту папы, я стал почти умным.

Наверное, я приносил отцу много огорчений. Еще в Лосинке, придя с работы, когда я еще не спал, он садился в кресло, брал меня на колени, и мы начинали повторять таблицу умножения. В те годы она была напечатана на последней странице тетрадной обложки. Умножение на 2 и 3 я знал в совершенстве, не было затруднений с пятью пять, шестью шесть и шестью восемь. Это были по сути дела стихи, стройно ложившиеся в единственно возможный ответ. Но папа любил каверзные вопросы.

— Ну, хорошо, — говорил он, — шестью восемь ты знаешь, а сколько будет восемью шесть?

Я задумывался, потом не глядя на папу, пытался найти ответ сначала на полу, затем на потолке и, наконец, в проеме темного вечернего окна. Все было напрасно. Папа спускал меня с кресла и, вздохнув, говорил: «Иди спать». Интересно, что он думал в эти минуты о своем балбесе-наследнике?

Родители мне мало рассказывали о родственниках. Они не хотели ставить меня перед сложной дилеммой существующей действительности. Надеясь, что настанет время, когда руководители страны образумятся и пополнят свои знания в тех науках, которые управляют (должны управлять) обществом, перестанут видеть в своих гражданах рабов и предателей. К сожалению, все пошло по иному пути.

Летом 1927 года меня и двухлетнюю двоюродную сестру бабушка Аня отвезла к родителям мамы. Там, под Мелитополем, было изобилие фруктов и овощей, так необходимых детям Подмосковья.

Мама была немкой. Ее предки в XVIII веке по приглашению Екатерины II приехали на новую Родину, на пустующие земли Малороссии. Скоро на бескрайних степях появились поселения Лихтенау, Вассерау. Установились добрые взаимоотношения с местным населением.

Трудолюбивые немцы окружили свои дома садами, кругом раскинулись бахчи, поля кукурузы, подсолнечника.

К началу XX века это были крепкие, по понятиям горе-марксистов, кулацкие хозяйства.

В 1935 году дедушку Якова привезли в Москву. Мне сказали, погостить. Через год он умер, а много лет спустя я узнал, что его и бабушку Катю власть просто выгнала из их дома. И оканчивали они свои дни порознь, живя у своих детей.

В первой половине 30-х годов прошлого века в Москве появилось много нищих, в основном украинки с детьми на руках. Не было случая, чтобы они ушли от мамы без куска хлеба или денежной мелочи. Меня это очень огорчало.

Я знал, что в стране нет безработицы. Наоборот, везде нужны работящие, ловкие руки. И объяснял маме, что она потакает бездельникам и тунеядцам. Им-де не следует попрошайничать, надо зайти в райисполком и спросить, куда пойти работать. Но мама продолжала делать по-своему.

Годы спустя я узнал, что власти буквально вымели до зернышка все крестьянские запасы и люди умирали от голода.

В город за хлебом (это я видел сам в 1940 году под Свердловском) их не пускали. Как мне теперь стыдно! Знал, не знал, дело не в этом. Мама тоже не знала. Однако бессовестно лживая пропаганда умных и наглых негодяев ее не коснулась. А меня коснулась. И еще не известно, кем бы я стал, если б не мое восхищение гнусной речью Вышинского и реакция на это моих родителей.

Арест папы подействовал на меня с самой странной и неожиданной стороны: я решил, что учиться мне не стоит. Это не требовало больших усилий, и вскоре меня отчислили из МАДИ. Когда я доложил об этом «успехе» маме и тете Зине, папиной сестре, поднялся переполох. После обстоятельной беседы я понял свою ошибку. Но как снова попасть в студенты? Все решила тетя Зина. Она пошла к декану автомеханического факультета и рассказала о всем, что произошло в недавнем прошлом в нашей семье.

Сколько же хороших людей в нашей стране! Декан Михайлов пригласил меня и после короткого разговора издал новый приказ, по которому я был отправлен в академический отпуск. В связи с какими обстоятельствами — не помню.