Берт Кейзер - Танцы со смертью [умирать в доме милосердия] [litres]

Всякий мало-мальски информированный врач будет утверждать, что наша наука обрела почву под ногами в целом к середине XIX века. Болезни положили под микроскоп, открыли бактерии, поначалу обвинили их почти во всем, стали по возможности от них защищаться, а позже и активно с ними бороться. Далее изобрели анестезию, и военный лекарь превратился в хирурга. В академических терминах: патофизиология, бактериология, анестезиология и антибиотики; эти понятия пополнили в какой-то степени концептуальный арсенал, который называется Современной Медициной.

Наша наука сходна в этом отношении с автомобилем, машиной, которая около 1890 года уже повсюду тарахтела почти в своей окончательной форме и к которой с тех пор не добавили ничего существенного, если не считать стеклоочистителей, сигналов торможения, автоматической трансмиссии и централизованной блокировки замков. Возможно, я чересчур упрощаю, но это не важно, потому что Невообразимый Прогресс после 1900 года уже не требует от нас, чтобы мы о чем бы то ни было беспокоились.

А вот на чем действительно следует сосредоточиться, так это на факте, что и до 1850 года, в течение тысяч лет, уже существовало врачевание. Поэтому мы должны работать не только с результатами 150 лет научных исследований, но и с запутанным наследием предшествующих 15 000 лет. Ибо эти 15 000 лет, когда врач выступал в образе жреца, предсказателя, астролога, толкователя, шамана, чародея, торговца надеждой, нельзя просто так взять и забыть. В приступе дурного настроения современную медицину можно было бы рассматривать как длительную борьбу, чтобы убежать от этих 15 000 лет, сводя всё, что разыгрывалось между целителями и больными, к модному словечку плацебо и оттаскивая нас на разреженное высокогорное плато молекулярного врачевания. Там почти не найдешь докторов и вообще нет пациентов. Все они обитают в беспорядочно заселенных долинах, глубоко внизу. Ребята-таблеточники живут на полпути, на склонах. Это законченные циники. Мы определяем циника как человека, который вас крестит, зная, что креститься бессмысленно. Верующий совершает крещение. Ученый крещения не совершает.

Но сейчас все мы верующие, все ученые и (в ХХ столетии) все циники. Может быть, это и неплохо, но вносит путаницу, так как врач изучает медицину на высокогорном плато, в то время как его практика находится в долине, усеянной обломками многочисленных онтологий, истрепавшихся за истекшие 15 000 лет. От этого не ускользнуть. «Плацебо» – последний упрямый призрак старого времени, который всё еще бродит по закоулкам нашего тела. До сих пор нам не удалось при помощи молекул изгнать этот призрак из нашего организма. И как раз в этом бессилии к нам «на помощь» приходят ребята-таблеточники.

Журнальные объявления, таким образом, предназначены для долины. Они приходят с середины горы и указывают мелким шрифтом и стрелками на высокогорное плато. Насколько сильно различаются диалекты долины и высокогорного плато, заметно прежде всего, если послушать, как люди сами объясняют свои болезни. Вот пример из романа De koperen tuin [ Медный сад ] Симона Вестдейка [59] Simon Westdijk (1898–1971) – нидерландский писатель, поэт, эссеист. :

«Разговаривая со студентами старших курсов, я рисовал себе картину болезней сердца, которую пытался связать с мучениями моей матери. Я представлял себе этот ее замысловато устроенный, с ранних лет измученный орган как боязливый кулак, сжимающийся и разжимающийся тысячи, сотни тысяч раз подряд, presto, prestissimo, а в самые спокойные из ночей еще allegro con brio, чтобы затем вдруг раскрыться в ладонь, протянутую руку смерти – королевский жест, который никто не смог бы отвергнуть.

‹…› Еще более прекрасными, еще более волнующими и загадочными были поздние приступы слабости, столь же непредсказуемые, сколь и неконтролируемые, когда кулак раскрывался в ладонь, которая еще несколько недель или месяцев так и оставалась протянутой, пока смерть из последних сил удерживали на расстоянии инъекциями камфары, кофеина, строфантина, дигиталиса – на каждый палец руки».

Сила воображения Вестдейка во всяком случае никогда не дала бы расколоть себя электрокардиограммой. И Кафка описывает болезнь в том же духе – в одном из писем к своей тогдашней возлюбленной Милене Есенской он обрисовывает собственный туберкулез легких:

«…Und denke nur an die Erklärung, die ich mir damals für die Erkrankung in meinem Fall zurechtlegte und die für viele Fälle paßt. Es war so, daß das Gehirn die ihm auferlegten Sorgen und Schmerzen nicht mehr ertragen konnte. Es sagte: „ich gebe es auf; ist hier aber noch jemand, dem an der Erhaltung des Ganzen etwas liegt, dann möge er mir etwas von meiner Last abnehmen und es wird noch ein Weilchen gehen“. Da meldete sich die Lunge, viel zu verlieren hatte sie ja wohl nicht. Diese Verhandlungen zwischen Gehirn und Lunge, die ohne mein Wissen vor sich gingen, mögen schrecklich gewesen sein» [«…И думаю только об объяснении, которое тогда возникло для заболевания в моем случае и которое подходит ко многим случаям. Похоже было, что мозг больше не мог переносить возложенные на него боль и заботы. Он сказал: „Сдаюсь, а если найдется кто-либо, кого интересует сохранение целого, пусть облегчит мне ношу, и тогда это еще протянется какое-то время“. Тут же откликнулось легкое: ему, видно, нечего было терять. Эти переговоры между мозгом и легким – я о них и не знал, – должно быть, были ужасны»].

Типична для Кафки непредсказуемость результата: легкое и мозг ведут жуткий разговор у него за спиною.

Более близкий пример. Тридцать лет тому назад моя мать умерла от цирроза печени. По различным причинам при этой болезни в брюшной полости образуется большое скопление жидкости, оставим сейчас в стороне биохимию. Поскольку ее живот с течением времени всё более распухал, мы ясно видели и понимали из слов врачей, что он заполнен водой. И какая картина возникала у нас о том, что будет дальше?

«У нее крепкое сердце, и это протянется еще какое-то время. Но как только вода дойдет до сердца, тогда уже всё…» Полный идиотизм, но и ребенком я прекрасно понимал, что сердце утонет в этой жидкости. Я не мог избавиться от этой картины, и, когда я как-то вечером лежал в постели, мучительно размышляя об этом, мне стало еще страшнее, после того как я понял, что сцена утопления разыгрывается в кромешной тьме, потому что внутри тела полная темень. Ясно, здесь нечего говорить о молекулах.

Наша залитая солнцем пожилая чета из рекламного объявления живет, вместе со своей любимой лодкой, в долине, где легкие тайком беседуют с мозгом, где сердца тонут, протягивая раскрытую ладонь смерти.

– Это своеобразное место, – обращаюсь я в заключение к Андре, – и оно заслуживает, чтобы ты лучше к нему относился, а не пренебрегал им самым постыдным образом. Можешь постараться никогда больше с таким недовольством не перелистывать наш клубный журнальчик?

– Постараюсь, Антон. Я, пожалуй, пойду?