Берт Кейзер - Танцы со смертью [умирать в доме милосердия] [litres]

Я плохо спал эту ночь. Мне снился бельгийский коллега, юркий, кругленький человечек, который тоже возится со своей мефроу Маленстейн. Он придумывает хитроумный план, по которому мы укладываем наших двух пациенток в глубокий жёлоб или что-то вроде этого, так что вполне можно обойтись одной-единственной инъекцией. Практично, не правда ли? Такое только во сне увидишь.

Когда на следующее утро прихожу в Де Лифдеберг, слышу, что мефроу Маленстейн всё еще жива. Ее муж всю ночь не отходил от нее. Когда я вхожу, он тихо сидит рядом и держит ее руку. Из-за действия лекарств она часто подолгу не дышит; я посчитал, что иногда пауза длится до шестнадцати секунд. Когда я снова хочу выскользнуть из палаты, менеер Маленстейн решительно встает и выходит вместе со мной в коридор. Он хватает меня за плечи и говорит:

– Прошло уже почти двадцать часов. Может она теперь наконец умереть?

Она действительно находится в глубокой коме, но меня не оставляют сомнения. Страдания в наше время более чем когда-либо принимают косметический характер, но ведь человек от них умирает. Подготавливая необходимые принадлежности, я мысленно прокручиваю всю ситуацию. Трижды спускаюсь и поднимаюсь на лифте, потому что сначала забываю взять жгут, потом нужную иглу для инъекции и снова забываю взять жгут.

Наконец, уже наверху, никак не могу найти кровеносный сосуд, и менеер Маленстейн тогда чуть оживает:

– С ней не так просто справиться. У нее столько отваги, если бы вы только знали.

Сделать инъекцию в руку не удается. В конце концов ввожу дозу, или большую ее часть, в паховую артерию. Менееру Маленстейну говорю, что вернусь через четверть часа. Я не могу долго оставаться в этой палате, чтобы не вызвать подозрения у окружающих. Маленстейн совершенно спокоен и не видит ничего страшного в том, чтобы остаться здесь одному.

Пятнадцать минут превращаются в полчаса, и когда я снова вхожу в палату, то застываю от ужаса. В палате мертвая тишина. Женщина неподвижна, и на лице у нее подушка. О господи, пронзает меня мысль, неужели от отчаяния он ее задушил? И как я мог оставить его 22 часа сидеть здесь? Конечно, он не доверял этому последнему лекарству: ничего удивительного после вчерашнего.

Я закрываю дверь и запираю ее. Менеер Маленстейн спокойно сидит и смотрит на меня. И только приблизившись на несколько шагов, замечаю, что подушка лежит у нее на груди, поддерживая ее нижнюю челюсть. У меня вырывается вздох облегчения, на что он мягко замечает:

– Вижу, что и у вас с души груз свалился. Всё кончено, доктор.

Я спрашиваю, сообщил ли он уже кому-нибудь о ее смерти. Нет, ведь я должен был через пятнадцать минут вернуться. Так что он просто сидел и ждал. Обычно люди в подобных случаях сразу же выбегают в коридор, потому что умирающий – это совсем не то что умерший. Труп внушает страх. Но не ему. Он получше уложил ее, поправил ей челюсть, слегка ее причесал, сложил ей руки, умыл ей лицо и наконец положил на грудь эту проклятую подушку, чтобы рот оставался закрытым. Не часто бывает, чтобы так трогательно относились к умершему. Мужественный человек, ничего не скажешь.

– Вы уже связались с бригадой по трансплантации? – спрашивает он.

– Да, они будут в полдень, – говорю я.

У меня не хватает духу сказать ему, что после того, как я дал им описание ее медленной смерти, они хотят взять у нее только немного кожи.

В Анналах Тацита читаю о смерти Децима Валерия Азиатика, в правление императора Клавдия, в 47 году от Р. Х. Согласно Тациту, Азиатик умер по наущению Мессалины, которая заручилась поддержкой Луция Вителлия. В качестве знака особой милости Азиатик мог сам избрать для себя вид смерти. «Немногим друзьям, убеждавшим его тихо угаснуть, воздерживаясь от пищи, Азиатик ответил, что отказывается от оказанного ему принцепсом благодеяния: проделав обычные гимнастические упражнения, обмыв тело и весело пообедав, он напоследок сказал, что для него было бы гораздо почетнее погибнуть от коварства Тиберия или от вспышки ярости Гая Цезаря, чем из-за того, что его оболгали женщина и мерзостный рот Вителлия, и затем вскрыл себе вены, осмотрев, однако, до этого свой погребальный костер и приказав перенести его на другое место, дабы от его жара не пострадала густая листва деревьев: таково было его самообладание в последние мгновения перед концом» [62] Публий Корнелий Тацит. Анналы , XI, 3 (пер. А. С. Бобовича). .

Сравните это с нашей боязливой возней в мрачном алькове, в поисках щели, через которую мы смогли бы тайно протолкнуть умирающего наружу.

Явственность, открытость, почти будничность, с которыми умирали многие римляне – и по гораздо более банальным причинам, чем болезни, которым всё же всегда присуще что-то судьбоносное и трагическое, – нам трудно постичь. Но что может быть более невыносимо, чем необходимость умереть только потому, что ваша смерть на руку тому или другому дворцовому гаду?

Поражает спокойствие, с которым исполнен был приговор. Всё говорит о том, что тогда совершенно точно знали, как следует вести себя в подобных случаях. В романе Роберта Ранке Грейвса [63] Robert Ranke Graves (1895–1985) – британский поэт, романист, литературный критик. Claudius the God [ Божественный Клавдий ] Азиатик вызывает врача, чтобы тот перерезал ему артерию на ноге, пока он будет лежать в ванне. Тацит подчеркивает перенос погребального костра не напрасно. Это доказательство того, что Азиатик остается хозяином положения, в котором легко было впасть в панику. Ритуал может защитить от внезапного приступа отчаяния или страха. Так, можно было бы себе представить, что история Азиатика вырастает в прочную схему, в основе которой лежит символическое распоряжение о переносе погребального костра, причем этой поправкой готовящийся умереть дает понять, что ничто не должно пострадать из-за его смерти. Проблема только в том, что такое ты не можешь себе придумать. Придумать можно электробритву с тремя плавающими головками, но не ритуал.

В сфере, где отсутствуют ритуалы, мне приходит на помощь небольшой перечень необходимых действий, который я держу у себя голове. Так что я не стою около умирающего, подобно тому, кто забрел в супермаркет и осматривается не спеша, соображая, всё ли он уже взял, перед тем как подойти к кассе. Я научился разъяснять ряд необходимых мер также и другим участникам. Например, я заранее говорю: «Я приду в полседьмого и сначала подам вам руку. Потом я позову вашего сына и приведу медсестру», – и так далее. Таким образом надеешься перебросить висячий мост через пропасть.

Ритуал может сочетаться с индивидуальным талантом, с тем, что называют внутренней культурой. Некоторые всегда знают, что следует делать или говорить в необычной ситуации. Мне вспоминается сцена освобождения из тюрьмы Оскара Уайлда. Он приветствует Аду Леверсон [64] Ada Leverson (1862–1933) – английская писательница, преданный друг Оскара Уайлда (от него она получила прозвище Сфинкс ). словами: