Берт Кейзер - Танцы со смертью [умирать в доме милосердия] [litres]

– Sphinx, how marvellous of you to know exactly the right hat to wear at seven o’clock in the morning to meet a friend who has been away! You can’t have got up, you must have sat up [Сфинкс, просто чудо, что вы так верно выбрали шляпку, чтобы в семь утра встретить друга после долгой разлуки! Не может быть, что вы уже встали. Должно быть, вы не ложились].

Не было и нет ритуала для эвтаназии, какой мы ее знаем, потому что это нечто весьма редкостное в истории. Думаю, что нужда в выработке ритуала становится всё более неотложной, так как необходимо соответствовать значительно улучшенному прогнозированию. Только на основании имеющегося прогноза можно принимать решение в этом вопросе. В прошлом предсказать ход болезни на месяцы или годы вперед было невозможно. Лишь в определенных ситуациях на поле битвы или при политических передрягах, как в случае с Азиатиком (и многими другими в античности), было ясно дальнейшее. Но при нынешней диагностике нет ничего необычного, если мы можем сообщить приговор за год до казни. Иногда это возможно даже за много лет вперед, но тогда мы окружаем его пеленою надежды.

К нам поступила мефроу Хендрикс. Трогательная женщина, в точности мать Рембрандта с портрета Герарда Доу [65] Gerard Dou (1613–1675) – нидерландский художник, ученик Рембрандта, один из «малых голландцев». . Муж ее – вылитый святой Иосиф, каким я представлял его себе в детстве: отважный страдалец, и он никогда не злится.

У мефроу Хендрикс метастазы в мозге после того, как годы тому назад у нее отняли грудь. При таком ходе болезни я бы обезумел от страха: это всё равно как если бы тебе сказали, что на рентгеновском снимке у тебя в голове обнаружили живую крысу, в самой ткани мозга, и что малейшее движение крысы рушит тончайшую сеть из миллиардов волокон, в которых так или иначе содержится твое Я . Уже от одной мысли об этом я не мог бы пошевелиться.

Действительная картина болезни вовсе не столь драматична. Женщина просто заметно апатична. Задать ей вопрос – всё равно что бросить камушек в глубокий колодец. Сколько ни прислушиваешься, стоя у сруба, не услышишь умиротворяющего всплеска со дна.

«Сколько у вас детей? Есть ли у вас сыновья и дочери? Внуки?» Всякий раз она смущенно смотрит на мужа, словно хочет попросить у него прощения, сама не зная за что. Он видит ее смущение и защищается от моих вопросов. «Зачем вам всё это нужно, позвольте спросить? Разве всех бумаг не достаточно?»

Единственная их дочь с мужем тоже здесь. Она преподает французский язык в университете в Г. Родители много лет держали овощную лавку и с трудом оплачивали ее обучение. Видно, что всё это ее глубоко трогает: «Кажется, я распускаю нюни, но они были ко мне так добры. В эти ужасные пятидесятые годы я всё же могла учиться. Я не смогу пережить того, что отец скоро останется один – после того как он все эти годы изо дня в день всегда был с нею».

Прибыл доктор Шарль ван де Берг. Нет, не как новый сотрудник, а как пациент. Болезнь Паркинсона. С речью дело обстоит совсем худо, и руки снуют туда-сюда в каком-то изломанном танце на обслюнявленных коленях. Как только мы остаемся одни, он пытается мне что-то сказать. Из его бормотания, которое до меня доходит, я не хочу разобрать то, что страшусь услышать: что-то о смерти. «Успокойтесь и попробуйте – ваша жена вам поможет – высказать яснее ваше намерение». Он смотрит на меня без всякого выражения. Ничто не выдает больного паркинсонизмом так, как его лицо. Такие больные смотрят на вас с совершенно пустым лицом, на котором самое большее – можно прочесть какой-то глупый вопрос, но что находится за слепым фронтоном, извлечь не просто.

Справа от нас телевизор, на экране разворачивается сюжет из Махабхараты . Арджуна или один из его братьев говорит с Озером, которое, собственно, не что иное, как Брахман… или его отец, неважно. Арджуна должен отгадывать загадки.

Озеро: «А что такое величайшее чудо?»

Арджуна: «Каждый день Смерть наносит удары, а мы живем, словно мы бессмертны. Это и есть величайшее чудо».

Из нашего разговора ничего не выходит, и мы оба невольно обращаемся к телеэкрану. После ответа Арджуны он поворачивается ко мне, и его взгляд проясняется.

– Да, – сразу же отзываюсь я, – до чего же наша Библия туманная и унылая в сравнении с этим мгновением просветления? Вы не находите?

Его лицо как-то меркнет, и он снова пытается заговорить, но я ничего не понимаю из его бормотания. Он бывший домашний врач. Если мой коллега мог дойти до такого состояния, это поистине страшно: выходит, и врачи могут попасть в пасть этого монстра. Врач, перешедший на сторону болезни, – но ведь раньше ты сражался на нашей стороне?

Когда я прихожу на следующий день, Де Гоойер встречает меня словами: «Антон! Господи, да ты же совсем седой! – таким тоном, словно говорит: – У тебя пахнет изо рта, ты не собираешься с этим что-нибудь делать?»

Он сообщает, что мефроу Хендрикс ночью умерла. Ее дочь и зять хотели бы еще раз ее увидеть. Сначала мы с Мике идем в морг, чтобы привести ее в надлежащий вид. Это не слишком трудно. Она аккуратно лежит в гробу, и мы ставим его на носилки. Покрытые большим лиловым покрывалом, они кажутся катафалком, а совсем не ящиком на тележке.

Приводим дочь с зятем. Стоя рядом с открытым гробом, дочь нашептывает причитания, обращенные отчасти к нам, отчасти к матери, – в смерти черты лица ее заострились, и она уже не напоминает мать Рембрандта.

«У нее волосы не так уложены», – говорит дочь. Мике порывается тут же поправить, но дочь ее останавливает. «Нет, не будем больше ее трогать, она уже обрела покой. Господь знает, как мало покоя у нее было при жизни. Я ведь никогда не знала, до чего они были бедны. Когда я в первый раз пригласила к нам домой моего нынешнего мужа, тогда он просто был моим другом, я позвонила им, чтобы их предупредить. Они испугались до смерти, потому что у них в кошельке был всего один рейксдальдер [66] Старая голландская монета, равная 2,5 гульдена. . Несмотря на бедность, мама всегда убеждала меня поступить в университет. Она знала, как я этого хотела. Что я там делаю, она не очень понимала. Единственное, что она мне как-то сказала насчет моей учебы, были ее слова о фотографии Флобера: что у него слабый подбородок и что он воюет со своей лысиной. Я взбесилась и пыталась объяснить, как глупо говорить такое.

Я была молодая, я боготворила Флобера, ей было бы лучше его не трогать. Именно ей, которая за всю свою жизнь не прочитала ни одной буквы. Ужасно, чтó иногда говоришь своим родителям. Разве она виновата, что все эти годы надрывалась в этой богом забытой овощной лавке и не могла заметить у Флобера ничего другого, кроме подбородка и лысины?»

Она заплакала. «Нет, я никогда не знала, насколько они бедны. И она ведь была совершенно права насчет головы Флобера. У него действительно маленький подбородок, а его прическа и вправду состоит из уморительных прядей, которыми многие мужчины стараются прикрыть плешь».