Георгий Санников - Без протокола: невыдуманные истории рассказывают дипломат Александр Богомолов и разведчик Георгий Санников

Нас познакомил на приеме в Западном Берлине мой давнишний знакомый Петер Херц, в то время возглавлявший отдел печати и информации западноберлинского сената. К сожалению, память не сохранила имени этого человека. Примечательно, что Херц представлял его как своего сотрудника, члена СДПГ, воевавшего в Испании во время гражданской войны 1936-1939-х годов на стороне республиканского правительства. В Испанию он приехал нелегально как противник фашизма и убежденный социал-демократ. Херц как-то со смыслом подчеркнул, что этот человек воевал вместе с немецкими коммунистами в одной интербригаде. Одно это сразу же вызвало у меня симпатию к этому, как мне показалось, малоразговорчивому, мрачноватому человеку. Выпили. Разговорились. У меня складывалось впечатление, что он, в принципе, разделяет наш внешнеполитический курс, во всяком случае, в вопросах борьбы за мир, против колониализма и угнетения капиталом трудящихся в «третьем мире». Но при этом он занимал жесткую позицию в решении германской проблемы, а обсуждать темы «стена», «беглецы из Республики», «раскол», «блокада», «расчлененные Берлин и Германия» и т. п. считал для себя вообще неприемлемым. На мои осторожные вопросы «о гражданской войне в Испании» отвечал неохотно и по некоторым репликам и реакции я уловил его политическое кредо — ярый антикоммунист.

Вскоре мы вновь встретились на каком-то приеме в Западном Берлине уже как старые знакомые. По-моему, это случилось в польской военной миссии. Поляки умеют угощать, и мой «интербригадовец», выпив изрядное количество «Польской водки выборовой» и вкусив настоящих, польского приготовления соленых огурцов и вкуснейшего бигуса, который умеют готовить только поляки, превращая его, то есть бигус, в настоящее произведение кулинарного искусства, наконец-то разговорился. Я не пытался ни споить его, ни добиться получения какой-то информации или же окончательно убедиться в его идеологических взглядах. Вдруг он начал «изрыгать» грубые выпады в адрес коммунизма, да так яростно, что я был вынужден тоже в достаточно резкой форме сделать ему замечание, как бы сегодня сказали, по поводу его «политической некорректности». Я хорошо запомнил его короткий рассказ, объяснявший, чем была обоснована его ненависть к коммунизму.

— В последних боях под Барселоной я был ранен в обе ноги. Самостоятельно передвигаться я не мог, и меня вместе с другими тяжелоранеными на грузовике привезли в город. Доехать до госпиталя нам не удалось. Разорвавшимся снарядом убило водителя и разбило мотор. Часть раненых погибла. Меня спасли местные жители, которых я попросил поднести меня к советскому генконсульству, благо это было недалеко от разбитой машины. Консульство было закрыто. Я подполз к двери и, пока были силы, колотил кулаком, лежа перед входом. Вскоре дверь открылась, и двое мужчин втянули меня вовнутрь. Положили у стены. В комнату вошел кто-то из советского начальства. Он что-то резко стал выговаривать внесшим меня в консульство. Я не знал русского. Но слова звучали как приказ. Эти же двое молодых людей выволокли меня из здания, перенесли на соседнюю улицу и оставили там меня лежать у стены дома. Скоро появились франкистские солдаты. Они не расстреляли меня и доставили подъехавшим грузовиком в военный госпиталь, вылечили и уже потом перевели в лагерь для военнопленных. Потом как немца передали германским властям. Гестапо. Избиения. Но ведь это же были наши общие враги-фашисты. И это было объяснимо и понятно. Я пережил муки концлагеря. Остался в живых. Был освобожден американцами. Они лечили меня. С тех пор я ненавижу не только фашизм, но и ваш коммунизм. Я знаю, тогда, в Барселоне советским генконсулом был коммунист Антонов-Овсеенко [33]. У меня к вам свой счет!

Вот такой «выброс» политического гнева произошел у этого «интербригадовца». Больше я с ним постарался не встречаться.

В посольство из МИД поступило указание возложить венок к памятнику композитору Глинке [34]на русском кладбище в Западном Берлине. По-моему, отмечалась 105-я годовщина смерти композитора.

Рано утром три машины советского посольства появились у входа на русское кладбище. В глубине широкой аллеи вековых лип просматривались очертания православного храма, так радующие русский глаз в чужих краях. Как выяснилось, Глинка был захоронен на кладбище, которое в те годы было лютеранским. Позже часть пустующей территории кладбища по просьбе российского правительства была передана под строительство православного храма святых равноапостольных Константина и Елены и кладбища при нем. Тогда же «царем-освободителем» Александром II были выделены деньги и на строительство на этой же территории приюта для престарелых. Так возник своеобразный центр русской культуры, с библиотекой в этом приюте…

Стоявшая у храма явно русская прихожанка любезно провела нас к могиле композитора [35]. Возложили венок. Постояли. Помолчали. Наша сопровождающая охотно согласилась быть нашим гидом, и мы, возглавляемые послом П.А. Абрасимовым, двинулись по дорожкам, слушая ее рассказ о кладбище и некоторых весьма любопытных захоронениях. Каких только интереснейших могил здесь не было! Какие известные из истории России имена значились на могильных плитах! От гражданских политических деятелей, типа Кривошеина [36], и целого ряда министров, титулованных особ, князей, графов, дипломатов и ученых до военных разных мастей и калибров. Здесь покоились генералы царской и Белой армий, в том числе известный Сухомлинов [37], чей скромный холмик с высоким дубовым крестом особо привлек наше внимание. Мы как раз стояли у могилы Сухомлинова, когда к нам с какой-то осторожностью стали приближаться странные фигуры. Их было несколько. Подошли. Представились. Графиня такая-то и такая-то. Князь такой-то. Такие благостные, со светящимися розовенькими личиками старички. Объяснили, что, узнав о посещении кладбища русскими, да еще из советского посольства, тут же поспешили к нам. Они годами не выходили за пределы своей «обители»-приюта. Очень тоскуют по России, Москве, Петербургу — тут же стыдливо поправились — Ленинграду, где у них осталось навсегда утраченная недвижимость. Они осторожно, пытаясь сделать это незаметно, как бы невзначай, прикасались к нам. Казалось, они проверяют, что происходящее реально, не сон. Перед ними действительно русские, советские люди. Одна старушка-«графинюшка» уж очень сетовала по поводу еще проживающей в Питере кузины, с которой изредка обменивалась письмами. Уж очень хотелось повидаться с ней, да боится трогаться с места… Речь их была интеллигентна, даже несколько вычурна и напоминала уже забытый нами русский язык XIX века. Старички рассказали, что генерал Сухомлинов умирал в нищите.