Александр Колотов - Из рукописей моей матери Анастасии Николаевны Колотовой. Книга 3

— Как же дальше-то вы жили?

— Выпустили меня из заключения и скоро после этого в армию взяли.

Я уже знаю, что сидел он дважды и потому спрашиваю:

— Ну, а второй раз вас за что посадили?

— За что, говоришь? А вот за что. Был у нас старшина один. Пришёл раз, начал ни к чему привязываться. А я этого не люблю. Брось ты, говорю, а он хуже ещё…. Восемь лет из-за него, гада, отсидел!

Он снова замолкает.

— Что же дальше-то было? — осторожно спрашиваю я, боясь разбередить застарелые раны, вдруг открывшейся передо мною души.

— Выпустили меня из тюрьмы, — продолжал он свой рассказ, — начал ходить работать по найму.

— Женились?

— Да, женился. Была там, у одного хозяина дочь. На ней меня и женили.

— И дети были?

— Были.

— Почему же вы не стали с семьей жить?

— Такая попала…. Всё время ругалась. Вот я и ушел.

Неторопливо ведя постоянно рвущуюся нить рассказа, он трясущимися руками достаёт из кармана кисет с табаком, из другого вытаскивает обрывок газеты и свёртывает самокрутку.

— Заработаю вот денег и поеду к старой жене.

— Всё-таки к ней потянуло?

— Да нет. Ну её к чертям! Детей вот хочу повидать.

«Захотят ли они повидать такого отца?» — подумалось мне, но я промолчала из опасения спугнуть доверие к себе. Хотелось, чтобы до конца раскрылся передо мной этот опустившийся, потерянный для общества человек с его неустроенной, сломанной жизнью.

Он зажёг самокрутку и, пуская клубы дыма прямо перед собой, продолжал:

— Была у меня цель в жизни, да только не пришлось мне её выполнить.

— Какая же цель у вас была? — с живым любопытством спрашиваю я.

— Какая? А вот какая: найти по душе человека, воспитать правильно детей.

— Ну и как, нашли?

— Нет, не нашёл, — покрутил отрицательно головой мой собеседник.

— Совсем никогда не встречали?

— Не встречал, — уверенно после некоторого раздумья ответил он.

— Скажите, довольны ли вы своей жизнью сейчас? Не приходила вам никогда мысль, что можно было бы как-то по-другому жить?

Он затягивается дымом, обдумывая вопрос, потом отвечает:

— Ну-у… как вам сказать. В том смысле, что я честно зарабатываю себе на хлеб, я доволен. Доволен! — твёрдо повторил он, посмотрев на меня с чувством собственного достоинства.

Он не стал больше распространяться, у меня отпало желание дальше расспрашивать его, что-то доказывать.

Оба мы почувствовали, что говорить нам больше не о чем.

— Я, наверное, задержал вас? Ну, мне пора уходить. Большое вам спасибо за беседу. Как чистой воды из родника выпил! — с чувством добавил он.

Федя попрощался со мной и, удовлетворенный, зашагал к воротам.

А я ещё долго сидела, размышляя над судьбами вот таких же, как Федя, людей. Сколько их стало! А какой бы полной, содержательной и богатой могла бы быть жизнь этого человека, сумей бы устоять он перед стремлением в алкоголе утопить свои жизненные невзгоды. Не утопил — утонул сам, лишив себя всяких человеческих радостей.

«Нет, не захотят его дети признать своим отцом», — думалось мне.

Нестройным рядом проходили перед мысленным взором моим люди, подобные нашему пастуху. На них не то, что жалко, а просто неприятно смотреть, как на нечто совершенно чуждое нашему образу жизни, не соответствующее гордому имени Человек и его назначению на земле.

Скоро я услышала, что Федя действительно отправился к жене и детям.

Больше он мне не встречался.

Никак у меня не получается писать отдельно о себе, о своем назначении в жизни, об общественных делах и отдельно о детях.

Всё переплетается в одно целое. Ну никак нельзя думать о будущем нашего общества, о людях этого будущего и не думать о будущем своих детей, не готовить их к трудовой, самостоятельной жизни, не развивать в них те качества, какие ты видишь в человеке будущего.

И снова, как всегда, встаёт передо мной вопрос: «А сама-то ты обладаешь ими в полной мере?» «Нет, — отвечаю я, — конечно нет».

Я понимаю и вижу свои отрицательные черты довольно хорошо. И свою несдержанность, порой, в отношении к детям и людям, и отсутствие мягкости и терпимости к их проступкам, и… да мало ли их у меня!

Переделываю саму себя, нещадно осуждая за каждый неверно сделанный шаг.

Но постоянный анализ своего поведения привёл к тому, что я больше живу разумом, а не чувствовали, хотя… так ли это? Вот пришёл Саша — сын учительницы с запиской от неё. Просит провести беседу в её классе о необходимости знаний. Я подумала и… отказалась. Пусто в душе, всё неопределённо, и я не могу говорить с людьми (дети — это тоже люди, будущие люди), если нет душевного настроя. Тогда всё у меня получается сухо и казённо. Не могу так. И не хочу.

В прошлом году хотела, было, по-настоящему помочь молодой классной руководительнице в работе с классом. Всё ещё жила надежда, что не отстранят меня вот так безрассудно от пропагандисткой и лекционной работы, от работы с людьми.

Пришла в класс, наговорила с три короба, наобещала ребятам и… не сделала.

Тут ещё семимесячную внучку Алёнку нянчить привезли. А ребята мне поверили, ждали от меня помощи.

— Ты бы уж лучше не ходила к нам в класс, — упрекал потом меня мой сын Толя — ученик этого отчаянного 9 класса. — Знаешь, они очень удачно имитируют твой голос: «Наведём порядки, будете заниматься…»

«Передразнивают, значит, — догадалась я. — Справедливо. Не обещай».

Но я же говорила от души и сама верила, что смогу помочь им разобраться в жизни! А как это объяснишь ребятам? Как будишь убеждать в необходимости вырабатывать в себе силу воли, упорство, настойчивость, если сама не нашла их в себе?

Не поймут ведь они моих оправданий. Жалким лепетом прозвучали бы они перед учениками….

Стыдно, невыносимо стыдно за себя.

— Ты уж не ходи больше в наш класс, — попросил меня Толя. — Теперь уже ученик 10 класса. Может быть, они и забудут тебя.

«Твою слабость и твоё малодушие», — добавила я про себя.

— Не пойду, Толик, — пообещала я сыну.

И вот приглашение прийти в школу на беседу. Представила себе, как о моём посещении класса узнал бывший 9 б класс, как они с иронией скажут: «Опять приходила болтать в школу, опять, наверное, наобещала наладить дисциплину». Ребята ведь не прощают тому, кому поверили, и кто обманул их. Нет, не могу я сейчас идти к детям!

Да если ещё не сделаю того, о чём говорила. У-ух! Мороз по коже продирает, как подумаю, как они будут смотреть на меня после этого.

Нет, нет, ни за что на свете не должна я поколебать веру в мои слова у своих детей. Иначе я потеряю веру в себя, всякое уважение к себе. А это равносильно смерти. Было бы ещё полбеды, если бы моей только смерти, но ведь вместе со мной тогда умрут в детях и мои убеждения. Нет, не могу я допустить этого!