Александр Колотов - Из рукописей моей матери Анастасии Николаевны Колотовой. Книга 3

Мои сапожки покрылись толстым слоем пыли. Нынешний 1974 год отличался от всех предыдущих необычной осенью. С конца августа и до середины октября не выпало ни одного дождя. Всё время стояла сухая, тёплая погода. Термометр неизменно показывал 18°-22° выше нуля. Солнце, как летом, сияло с безоблачного неба. Я, одетая тепло, с расчётом на холодную погоду, сейчас отчаянно потела.

«Ну кто заставлял тебя тратить свои силы в погоне за призрачной возможностью найти себе место в жизни? Кто гонит по этим адресам?» — спрашивала я себя.

«Но что мне делать? Должна же я хоть что-то изменить в своей жизни, ставшей сейчас такой пустой и бессодержательной, наполнить её чем-то полезным и нужным, вдохнуть в душу живую струю, не дать погибнуть личности. Без этого мне просто невозможно жить. Ну, кто я сейчас? Служанка, удобная лоханка для мужа, в которую он сливает свои нечистоты? Нет хватит! Должна же я сохранить своё человеческое достоинство, вконец не умереть духовно. Изменить, хоть что-нибудь изменить!»

С этой мыслью я и вернулась в посёлок.

— Так скоро? — встретили меня дети.

Но в их вопросе не было и намёка на мысль о том, что не выполнила я своего обещания уехать надолго. Только удивление, что приехала быстро, и, пожалуй, довольство тем, что я снова дома.

Петру сказала, что больше не хочу быть его женой.

— Ты всегда видел во мне только бабу, которую можно обмануть, провести, а я, прежде всего, человек, у которого есть свои интересы, свои запросы, — говорила я своему благоверному.

— Помнишь, год назад я пообещала тебе свободу? Я выполняю своё обещание. Ты можешь ходить, куда хочешь и когда хочешь, пить, сколько хочешь и когда хочешь, делать всё, что тебе угодно. Больше тебе не надо будет обманывать меня. Ты свободен. Я приехала сюда, как мать своих детей, но не как твоя жена.

— Это ты серьёзно?

— Вполне.

— Ну, смотри. Я ведь тебе и партийный билет могу испортить.

— Хуже, чем сделали, уже никто сделать не сможет. Они отняли у меня возможность хоть что-то делать. Разве может быть для меня наказание тяжелее этого? В обмен на предоставленную тебе свободу я тоже получу свободу. Пусть хоть это чувство будет мне утешением в жизни.

— Тебя дети осудят, если оставишь меня.

— Не осудят. Они же мною воспитаны и поймут меня. Я же им всё тогда расскажу.

Три дня мой Пётр ходил сам не свой. Задумывался. Время от времени обращался ко мне с вопросом и снова думал. Наверное, никогда в жизни ему не приходилось так много думать!

«Ничего, для тебя полезно. А то всегда так легко смотрел на жизнь, не задумываясь о последствиях своих поступков», — мысленно обращалась я к мужу.

— Вот ты говоришь, что я не видел в тебе человека. А кто написал письмо в Обком в защиту тебя?

— За это тебе спасибо. За это я делаю тебя хозяином всего. Ты волен распоряжаться домом, коровой и всем нашим имуществом, как тебе надо. Я ничего не возьму из всего этого.

— Лучше бы ты не приезжала совсем….

— А куда я уеду? У меня здесь дети. Если хочешь знать, я и пыталась сделать это.

Тут я рассказала о поездке в Балезино и о поисках квартиры.

— Если бы нашла, не приехала бы, конечно.

При моих словах кровь отлила от лица Петра. Кажется, он сейчас только по-настоящему понял, что мог вполне реально потерять ту, с которой прожил жизнь. Он как-то растерянно и совсем беспомощно посмотрел на меня. До того беспомощно, что стало жалко его.

— Тебе нечего переживать. Ты же всегда говорил, что я не даю тебе воли. Сейчас ты свободен.

— Да на что мне эта свобода? Куда я с ней?

— Это уже твоё дело.

Снова долгие часы мучительных раздумий.

Я смотрела на его склонённую голову, на всю его согнутую фигуру и жалела его, но в то же время и хотела, чтобы он до конца испил чашу тяжёлых раздумий, хоть в какой-то мере разделил их со мной, потому что была в них большая и его вина.

— Вот ты говоришь, что всегда говорила правду, а вот соврала же там, в ЦК, сказала, что едешь сразу домой, а сама в Кишинёв уехала.

«Ох ты, бедный мой Пётр, — пожалела я опять своего благоверного. — Ни одного случая из нашей жизни не мог вспомнить, где бы я обманывала тебя или говорила бы ложь. А ведь были они. Помнишь, как я убегала учиться танцевать, а тебе говорила, что пошла на квартиру к ученикам?» — подумала я, но промолчала.

Он так беспомощно и жалобно смотрел на меня, что мне стало ясно, что без меня он не сможет сохранить уважение детей и окружающих, что будет пить и сопьётся совсем, что не сможет уже перестроить свою жизнь как-то по-другому, что я нужна ему не только, как жена, но и как человек. Он был не только моим мужем, но и до некоторой степени моим творением. Многое в нём мне удалось изменить. И воздержание от выпивок, и желание бескорыстно помочь людям, и интерес к общественной жизни, и стремление сохранить уважение к себе детей — всё это было результатом моего воздействия на него. Но многое в нём осталось прежнее, своё.

Видимо, желая как-то возбудить во мне уважение к себе, сблизить меня с собой, Пётр начал перечислять свои заслуги перед людьми.

— Я ведь тоже старался всегда для людей что-то хорошее сделать. Вот помог же Касимову устроиться на работу перед выходом на пенсию, да мало разве я делал?

Видела я, как хотелось Петру показать мне, что и он не для себя только жил, и снова жалость к отцу моих детей шевельнулась в душе.

«Верно, крепко ты прирос ко мне и не оторвать мне тебя от себя, как бы я ни старалась этого сделать. Я проживу без него, а он?»

Как никогда, поняла я, что разрыв со мной был бы для него трагедией, такой же, какую пережила я, отрывая от души любимого человека, в мыслях с которым прошла свою жизнь. Я перенесла эту трагедию, он — не сможет.

В душе я уже сдалась, но не могла же я показать, что вот так сразу смирилась!

— Ну, хорошо. Есть ещё один выход. Проведи в мою комнату свет, чтобы я могла писать и читать, когда захочу.

Как он кинулся меня обнимать, поняв, что он снова в моем лице обрёл свою жену!

— Да люблю же я тебя, люблю, — шептал он, прижимая меня к себе.

«Ох, если бы действительно тут была настоящая, большая, всеобъемлющая любовь!» — с горечью думала я.

— Сейчас всё у нас будет по-другому. Я всё сам буду делать по хозяйству, ничего тебя не заставлю. Ты можешь когда угодно садиться писать, куда угодно ездить, только не уезжай от меня совсем. Давай так уж и будем жить до конца вместе. Ведь было же у нас всё хорошо.

— Это от тебя будет, зависеть, — отвечала я, уклоняясь от его ласки.

«Верно, и впрямь придется нам вместе коротать свои дни до конца нашей жизни», — с горечью и какой-то безнадёжностью подумалось мне.

Больше у меня уже не осталось ни физических, ни моральных сил, чтобы снова попытаться найти себе место для свободной, творческой жизни с полной отдачей, для того, чтобы могла остаток этих сил в последние годы отдать, как и прежде борьбе за общее дело, за торжество наших идеалов. На поездку в Москву и на попытку навсегда оставить Валамаз, чтобы где-то ещё найти применение своим знаниям и жизненному опыту были израсходованы последние силы.