Александр Колотов - Из рукописей моей матери Анастасии Николаевны Колотовой. Книга 3

(Передовая той же «Правды» от 6 октября 1974 года).

Вот она, наша партийная правда! Вот оно, руководящее указание! Кто понял и выполняет его? Ни Райком, ни наша партийная организация.

Для Райкома, для первого секретаря его важнее всего стало утверждение своей власти, для наших коммунистов — своё личное спокойствие и благополучие, стремление не испортить отношения с власть имущими.

«…Ставить в пример, окружать уважением…»

Окружили! Поставили! Куда уж больше.

Вспоминается разговор со вторым секретарем Райкома КПСС Плетенёвой во время моей поездки в Балезино.

— Есть у нас тоже тут одни. Всю душу вкладывает в общественную работу, — рассказывала мне Плетенёва. — Я, говорит, не могу жить без неё. Тоже пенсионер.

— Вот и я так же. И много у вас таких?

— Не-ет, единицы. Большинство всеми способами старается избежать общественных поручений. И чего только не придумают, чтобы отговориться от них!

— Берегите, Нина Алексеевна, таких людей, как тот пенсионер. Не давайте их в обиду. Это ведь люди высокого общественного долга.

— Мы бережем их, отмечаем всегда, в пример ставим.

— Вот-вот, берегите. Их очень нужно беречь.

Да, их очень нужно беречь. Беречь высокий настрой души. Погасить его легко, восстановить — куда труднее. Особенно вот в такие годы, как мои.

Кончается последний месяц уходящего 1974 года. Для меня этот год стал переломным годом моей жизни. После душевных бурь и схваток наступило затишье.

Вот когда я по-настоящему почувствовала свой пенсионный возраст!

Почувствовала, что время моё ушло, что нет уже прежней, кипучей Анастасии Николаевны, готовой сейчас же бросится в бой, не думая ни о чём.

Я ухожу из жизни (ибо не назовешь жизнью то спокойное существование, в котором сейчас пребываю) с полным сознанием выполненного гражданского долга.

— Чего вы добились со своей честностью и принципиальностью? — порой с ехидцей говорят мне те, для кого всю жизнь ближе всего к телу была своя рубашка.

— А я и не добивалась ничего. Просто жила, как мне подсказывали моя совесть и мои убеждения, — отвечаю я.

Впрочем, чего же? Добилась.

Добилась того, что ни один из моих шестерых сыновей не идёт по кривой дорожке. Этого разве мало? И разве не главная цель в жизни — оставить после себя на земле достойных преемников, продолжателей дела, которому отдала жизнь?

Сейчас, перебирая шаг за шагом всю свою деятельность, я всё чаще и чаще прихожу к мысли, что вся она определялась именно этой главной целью.

Если ты хочешь, чтобы твои дети были справедливы, ты сам не только должен быть справедливым, но и активно бороться с несправедливостью; если хочешь, чтобы дети были честны, мало того, чтобы ты был честен, надо, чтобы ты активно выступал против всякой нечестности; если ты хочешь, чтобы дети были трезвы, будь сам не только образцом трезвости, но и не мирись с любым проявлением пьянства; короче: если ты не хочешь, чтобы твоих детей коснулось зло, ты сам не только не должен быть его носителем, но и активно бороться с ним, где бы ты его ни встретил!

Удивительно, как происходит в жизни! Вот я никогда не добивалась для себя лёгкий и спокойной жизни, а получила её, никогда не устраивала своих детей и не добивалась для них достойных мест, а они вместе со всеми находят их, не добивалась материального достатка, а получаю его на общих основаниях, никогда не добивалась признательности своих детей, а получаю её.

Нет, я и сейчас не думаю замыкаться в своём углу. Мысль моя всегда со всеми, но только мысль. Я и сейчас готова придти на помощь, если кто-то вступит в бой, но только помочь, а не начать его. Я радуюсь трудовым успехам своего народа, но только радуюсь, не вкладывая больше своего личного труда в общий труд. Правда, я бываю в классах с беседой, участвую в заседаниях родительского комитета школы и народного суда, никогда не молчу и не держу своего мнения на собрании, ко мне иногда приходят люди за советом, но всё это уже не то, что было.

Начался новый и последний период моей жизни!

Что же, я готова достойно пройти и его. С мыслью об этом встречаю новый 1975 год.

Что нужно для того, чтобы человек чувствовал себя хозяином жизни, а не сторонним наблюдателем её, чтобы имел моральное право считать себя им?

Прежде всего, надо, чтобы он в полную меру своих сил и возможностей вкладывал свой труд в общий труд, вносил посильную долю в создание материальных и духовных благ.

Вот сейчас уже я не могу делать этого, и чувство хозяина начинает исчезать. Появляется сознание того, что ты превратилась в иждивенца своего народа и не имеешь права вмешиваться в дела тех, кто трудится на тебя. И кажется мне, что на меня и смотрят-то сейчас, как на иждивенца.

«Скажи спасибо, что тебе дают на содержание, и сиди спокойно, помалкивай. Без тебя справимся с тем, что нам мешает в жизни, если надоест терпеть» — звучит для меня голос тех, кто сегодня занят созидательным трудом.

Чувство иждивенца, нахлебника…. Гадкое чувство, превращающее человека в ненужную рухлядь, в развалину!

Нет, нельзя человека отрывать от участия в труде! Пусть занимается посильным делом до самого конца своей жизни, до той поры, пока перестанут действовать руки и голова.

Я получила лёгкую и спокойную жизнь. Так отчего же ноет потихоньку временами душа, и нет ей покоя? Верно, чувствует силы ещё и не мирится с тем, что они бесполезно уходят.

Но что я-то могу предпринять против этого? Я сделала все, чтобы войти в общий строй. Не смогла….

«Сделала все?»

«Да, всё!»

Так почему же нет покоя душе, почему нет полного успокоения…?

Итак, начинается новый 1975 год.

За покрытым изморозью окном тонко и пронзительно свистнул паровозик узкоколейки. Пассажиры, торопливо подхватив сумки, чемоданы и сетки, двинулись в распахнутую настежь дверь.

— Эй, дядя, проснись, поехали! — потряс за плечо паренёк в синей болоньевой куртке лежащего на полу мужчину в замызганной телогрейке и ватных штанах, продранных в нескольких местах. Дыры были грубо зашиты, и из них вылезала клочьями серая вата.

Мужчина оторопело поднял голову и оглядел опустевший вокзал мутными, покрасневшими глазами.

— Вставай, а то останешься! — крикнул ему парень, скрываясь за дверью.

Фёдор нахлобучил на спутанные редкие волосы свалившуюся во время сна шапку и кряхтя поднялся с затоптанного полу. Он не торопясь поднял лежащий у стены рюкзак и нехотя потянулся к выходу. Болела голова, нестерпимо хотелось спать. Вчера он крепко выпил в случайной компании и сейчас чувствовал себя совершенно разбитым. Он уже раскаивался в своей затее, мыслью о которой жил все последние дни.