Александр Колотов - Из рукописей моей матери Анастасии Николаевны Колотовой. Книга 3

— Пойду уж…. Вижу, лишний я здесь.

Фёдор повернулся и, не попрощавшись, направился к выходу.

Никто не остановил его….

Паровозик узкоколейки медленно набирал скорость. На лавках дремали пассажиры. Каждый ехал по своим делам. Кто-то из них спешил перед Новым годом закончить свои отчёты по работе, кто-то торопился к родным, чтобы в их кругу весело встретить наступающий Новый год.

Среди пассажиров был и Фёдор. Не заглядывая ни к кому из знакомых, он в тот же день вернулся на станцию. Больше ему никуда не хотелось ни идти, ни ехать. Какое-то безразличие ко всему и душевная пустота овладели им безраздельно. Он и на станцию-то пошёл потому, только, что надо же было куда-то деваться. Вместе со всеми он зашёл в один из вагонов, отыскал свободный угол, поплотнее запахнул телогрейку и завалился спать, положив под голову неизменный рюкзак.

Колёса мерно отстукивали свою дорожную нескончаемую песню, бойко бежал паровозик, а Фёдор спал непробудным сном, уезжая из родного посёлка в никуда.

Валамаз, август, 1974 год.

Полине Ивановне не повезло в жизни. С мужем она разошлась, когда их Ларисочке было полтора годика. Всю силу своей нерастраченной любви, как это нередко бывает, мать перенесла на дочь. Её Лариса росла, не зная ни в чём нужды. Полина Ивановна отказывала себе во всём, чтобы только сытно накормить свою дочку и красиво одеть. Она радовалась, что дочка её растёт румяной, полненькой и выглядит не хуже других. И одета она нарядно. Вон какой ладный на ней костюмчик, только вот дорого пришлось уплатить, но ведь Ларисочка у неё одна — вся её надежда, её радость.

«Вот вырастет, выйдет замуж, появятся внуки, и она, её мать, будет помогать своей дочке их воспитывать», — думала Полина Ивановна.

Около дорогих её сердцу людей надеялась она обрести спокойную старость.

— Доченька, ты любишь меня? — спрашивала часто Полина Ивановна, прижимая к себе Ларисочку.

— Люблю, — отвечала девочка, равнодушно обхватывая пухлыми ручонками шею матери и отворачивая своё лицо. Ей уже начали надоедать ласки матери и её вечный вопрос о любви.

Шли годы. Полина Ивановна вышла на пенсию. Работала она гардеробщицей, получала немного, и пенсию ей назначили небольшую. Но она по-прежнему делала всё, чтобы её девочка ни в чём не знала нужды. На себя она старалась тратить как можно меньше.

— Чего ты, Ивановна, себе новое не справишь? — спрашивала соседка Фрося, оглядывая её штопаное и перештопанное платье.

— Для чего мне? Да и с деньгами у нас туго. Ларисочке путёвку на юг обещают, так надо подкопить немного.

— Ой, смотри, Ивановна! Как бы тебе не пришлось потом плакать от своей дочки, — предупреждала соседка. — Сядет совсем на шею, и будет сосать из тебя соки, пока всё не высосет. Что она сама не может скопить для себя, если ей надо? Она же уже работает у тебя. Что ты всё ей да ей. Сама-то ты думаешь о себе?

— Одна одна у меня. Кому, как не мне, и позаботиться о ней.

И Полина Ивановна заботилась, боясь израсходовать лишнюю копейку даже себе на питание.

Лариса вышла замуж.

Скоро появился у Ивановны внучек, и им дали трёхкомнатную квартиру. Детскую кроватку поставили в маленькую комнатку, отведённую для бабушки. Трудно было вставать по ночам к неспокойному Андрюшке, но она вставала, утешая себя тем, что так Ларисочке спокойнее.

«Устаёт, поди, на работе-то. Пусть хоть дома отдохнёт», — рассуждала она, укачивая на своих сухоньких руках упитанного внука.

Постоянное недоедание подорвало силы Полины Ивановны. Осенью она заболела. Подросшего к тому времени Андрюшку переселили в другую комнату и строго наказали не входить к бабушке, чтобы не заразиться.

Полина Ивановна осталась одна. Дочь редко заглядывала к ней, а зять вообще будто забыл о её существовании, считая, что отношения между женой и тёщей — их личное дело, ничуть его не касающееся.

Первое время её болезни Полину Ивановну навешали соседки, но Лариса запретила им приходить.

— Ей покой нужен, а вы её всё время тревожите, — объяснила она своё запрещение.

Врача к ней так и не пригласили.

Собрав силы, Полина Ивановна тяжело поднималась с постели и брела на кухню в поисках пищи, потому что дочь и зять рано уходили на работу, постоянно забывая её покормить. В тумбочке она находила хлеб, редко остатки от завтрака.

Обедать Лариса с мужем не приходили. Андрюшка питался в садике.

Вскоре Полина Ивановна совсем перестала выходить из комнаты и почти не вставала с постели. Образовались пролежни. Они причиняли ей сильную боль и увеличивались с каждым днём. Чтобы не бередить их, старушка старалась как можно меньше двигаться.

Время от времени заходила дочь, торопливо совала ей на стул у кровати скудную еду, кружку с водой и убегала. Рядом с кроватью поставили ведро.

Силы убывали всё больше и больше. На теле появились нарывы. Их никто не лечил и не перевязывал.

Полина Ивановна стонала от боли, но Лариса сказала, что она мешает им спать, и старушка стала сдерживать стон, чтобы не тревожить дочку.

В забытье она видела её маленькой и ласковой. Вот девочка бежит ей навстречу, вытянув ручонки, и она подхватывает её, радостно смеясь; вот приходит из школы и рассказывает, какие красивые туфли купила мама её подруге, и как хорошо бы было, если бы у неё были такие, и вот уже она несет своей Ларисочке ещё лучше и радуется вместе с ней покупке.

Ларисочка…. Её милая, родная дочка. Она жива, здорова, она вместе с ней вот тут за дверью. Скоро она придёт к ней, и она снова увидит свою прежнюю, ласковую девочку.

Полина Ивановна будто чувствовала на щеках прикосновение тёплых ручек дочки, а это слёзы текли по глубоким морщинам на её лице.

Лариса заходила всё реже и реже. Днями стояло у кровати ведро, из которого забывали выплеснуть содержимое.

Временами Полине Ивановне очень хотелось есть, и тогда она стучала ложкой, когда слышала шорох и шаги на кухне. Тогда вбегала Лариса и отнимала у неё ложку.

— Ларисочка, есть хочу, — слабым голосом просила старушка.

Лариса, зло хлопнув дверью, выходила из комнаты и приносила еду.

— Ну, хватит? — спрашивала она, опустив в рот матери ложки две воды с хлебом.

— Хватит, — говорила мать, едва шевеля губами, стараясь не раздражать дочь.

Чтобы не стирать пропитанное гноем белье, Лариса донага раздела мать, и та лежала сейчас под стареньким грязным одеялом, дрожа от холода. Позже она не стала чувствовать его. Не мучил больше и голод.

Как-то ночью она сползла с постели к ведру, но подняться уже не смогла. Так и лежала нагая на холодном крашеном полу.

Через день дочь заглянула в комнату старушки и выбежала оттуда, зажав рукою нос.

На полу лежало дурно пахнущее тело матери.